Лес на дальнем берегу стоял неподвижно, словно нарисованный на фоне бледного, в дымке, неба.
Данила возился у воды. Вёл себя разумно, слишком близко не подходил, то камешки бросал, то палкой возил по песку: послушный мальчик. Лера смотрела на вечернюю речную гладь. Люди на лавках пили пиво, разговаривали; девочка купала рябого весёлого пса.
«I am the captain of my pain…» - выводил истерическим, страстным голосом Кейв в наушниках. Над водой стлался дым от костра, вдалеке белела лодочка. «Вот отдам Данилу в садик, снова стану рисовать!»
Рядом с Даней прошёл квадратный мужик, батискафом погрузился в воду и шумно поплыл.
- Ну даёт! - прозвучало рядом, вплетаясь в голос Кейва.
Лера повернулась.
На лавке сидел молодой человек. Высокий, плечистый, с губами и подбородком молодого Элвиса Пресли, коротко стриженный, в светло-голубой футболке. В одной руке початая бутылка «Немирова», в другой – жёлтая конфета на палочке. На запястье каучуковый браслет с золотой бляхой - голова Горгоны.
- Версаче, - проследив взгляд, сказал парень. – Коллекционный.
Он приложился к бутылке, заглянул Лере в лицо и доброжелательно улыбнулся.
У него были удивительно неприятные глаза. Лера отвернулась и стала смотреть на ребёнка.
- Симпатичный у вас сын, - сказал парень, бутылкой указывая на Данилу.
- Это внук, - ответила Лера.
- А я Пушкин! – кивнул парень.
- Серьёзно!!
- И сколько бабушке лет?
Она ещё раз взглянула на парня и поняла, почему его глаза показались странными. Они были точно такого же цвета, как у Леры: зелёные. А так - милый парень.
- Сороковник, - сказала она снисходительно.
- Никогда бы не подумал! – удивился парень, отхлебнул, поморщился и снова кивнул на Данилу: – А как же так?
И тут Лера неожиданно для себя выложила незнакомому человеку всю историю своей «старости». Парень умело подгонял вопросами, кивал, прихлёбывал из бутылки, занюхивал конфетой и доброжелательно улыбался. Зубы у него были белые и ровные.
- Ну, а вы думали, - сказал новый знакомый, наконец, – что у вас самой дырка, а у дочери – отверстие? Конечно, дети вырастают.
Лере сразу стало скучно. Она забросила сумку на плечо и пошла забирать Данилу. Парень в голубой футболке остался сидеть на лавке.
«Неприятно, - думала Лера дома. – Впрочем, сама виновата, нечего язык распускать».
Но собеседник вспоминался несколько дней, особенно, браслет от Версаче. «Буржуй! – сердито фыркала Лера. – Свинорылый спекулянт! Ну, не свинорылый…»
В четверг Даниле привили гепатит С, после которого он еле утешился бубликом. От еды никогда не отказывался, нет ничего приятнее внука с хорошим аппетитом.
Они стояли на автобусной остановке, когда неподалёку зашумели. Собралась толпа зевак; Лера тоже с любопытством вытянула шею.
С асфальта поднимался её недавний пляжный знакомец, над ним нависал здоровенный мужик. Подбородок знакомца залит кровью из рассечённой брови; кровь на щеке, на шее, на элегантной футболке цвета хаки.
Верзила замахнулся – парень нырнул под него. Потом Лера даже глазом не успела моргнуть, как мужик оказался сбитым с ног. Знакомец, словно танцуя, отступил на пару шагов, спокойно и многообещающе сказал:
- Поднимайся!
Верзила медленно встал, знакомец молча двинулся в атаку. И, прежде чем верзила успел замахнуться, нанес удар ногой в грудь, и снова свалил его. Отскочил на метр, коротко бросил:
- Поднимайся!
В глазах у парня горел азарт, он широко улыбался. Публика одобрительно зашумела – он красиво дрался. «Забьёт!» - с ужасом подумала Лера и оглянулась в поисках милиции.
В этот момент подъехал автобус. Верзила неожиданно резво подпрыгнул и юркнул в салон. Знакомец бросился следом, вскочил на подножку и придал беглецу ускорение, заехав кулаком в затылок, после чего сошёл.
Автобус уехал. Парень обвёл зевак глазами и увидел Леру с Даней.
Толпа стала медленно рассасываться.
- У вас не найдётся платка? – спросил парень.
Выглядел он ужасно.
- Да, конечно! – Лера засуетилась, полезла в сумку. – Вот, возьмите влажные салфетки…
- Надо же было эту сволочь встретить! Отвратительный тип, - сказал знакомец с досадой. – Я пойду?
- Погодите! Вам в больницу надо! – взмолилась Лера.
- Ерунда, из брови всегда много крови.
Знакомец махнул рукой и внимательно посмотрел на Леру.
- Пожалуйста, не подумайте обо мне плохо. Хотите, вас домой подвезу? Я вон там припарковался. За сигаретами, называется, сходил.
Он брал салфетки - одну за другой, вытирал лицо. Салфетки быстро пропитывались алым. Лера подумала о соседях и отрицательно покачала головой.
- Дяде бо-бо? – спросил Данила деловито. – У дяди вава?
И протянул парню недоеденный бублик. Тот рассмеялся и произнёс:
- Вы на речке каждый день гуляете? Приходите на пляж сегодня вечером.
- Я не знаю, - Лера пожала плечами. – Не думаю, что получится.
- Меня Дмитрием зовут, - представился парень, обтирая Элвисовский подбородок.
В этот раз на запястье болталась белая цепочка из крупных звеньев, с какими-то бочонками.
- Коллекция «сталь и бриллианты», - пояснил он.
- А мне не плевать, что вы носите? – вежливо спросила Лера. – Хоть коллекцию «кино и немцы»!
А потом и автобус подошёл. Дмитрий остался на остановке с пачкой салфеток.
Он называл себя не Димкой, Димоном, Димасом – а Дмитрием. Был младше Леры на семь лет и совершенно чужим. По взглядам, образу жизни – полные противоположности. Она, со всей своей непрожёванной неформальностью, сказками Гофмана, музыкой и картинами, которые так редко продавались. И он – вполне успешный человек с движимым и недвижимым имуществом, с двумя машинами – красной и серебристой (в марках Лера не разбиралась).
Взахлёб говорили часами обо всём на свете: от ушных палочек и нигерийских верований до экономического кризиса. Постоянно ругались из-за убеждений, доходило до прямых оскорблений.
- Сволочь!
- Гадина!
И молчок на три дня. Слава Тебе, Господи! Вроде отстал. Лера зачем-то покрасила волосы, купила джинсы в обтяжку. Ходила, напевая, а потом её снова несли на пляж какие-то черти. Дмитрий, конечно, был там. Гладко выбритый, коротко стриженный, каждый день в новых шмотках, он так искренне радовался им с Даней, что как-то сразу всё прощалось.
- Дим, а какие у нас с тобой отношения? – спросила Лера однажды.
Данила собирал лимонно-жёлтые, шуршащие листья и круглые каштаны.
- Тебе так нужна определённость?
Лера задумалась и сказала:
- Неплохо бы. Мы ведь друзья?
- Даже не надейся! - рассмеялся Дмитрий. – Мы идейные враги.
И добавил серьёзно:
- У меня нет друзей, есть приятели, партнёры и враги. Друг – это человек, на которого можно полностью положиться, а я таких не встречал. И, тем более, не видел среди женщин.
- А что, женщины – не люди? Да они ни в чём вам, мужикам, не уступают!
Спорили с жаром, окончили сволочью с гадиной.
- Что тебе вообще от меня надо?! У меня семья, внук, в конце концов! Найди себе девицу и воспитывай!
- Обязательно найду!
Девица не находилась. Может, временами кто-то в Диминой жизни и мелькал, но надолго не задерживался.
С женой он разошёлся. Когда встретил Леру на пляже – праздновал развод, а так почти не пил и коноплю считал страшным, вредным наркотиком. Прийти в гости к Лере и познакомиться с мужем отказался наотрез, и Лера продолжала с ним гулять, всё больше впадая в странное наваждение.
Дмитрий отпускал комплименты. Устраивал допросы и сцены ревности, которые ставили Леру в тупик. Она никак не могла понять, по каким причинам неизвестно кому объясняет, что прошлась по рынку со знакомым, или что имеет полное право улыбаться соседу Тарасу. Избегая неприятных моментов с объяснениями, стала просто врать – никуда не ходила, никого не видела. Дима ловил её на лжи с большим азартом. Невинным тоном задавал вопросы, которыми по-ментовски мастерски загонял Леру в угол. Она неизменно впадала в ярость и уходила. В спину неслось:
- Гадина!
Она оборачивалась:
- Сволочь!
Бог его знает, чем он занимался, сам не рассказывал, а Лера не спрашивала. По утрам вставал поздно, по ночам где-то мотался. При встречах все три телефона в карманах его куртки надрывались криком. Дима постоянно отходил поговорить, возмущался: простейших вопросов решить не могут. Иногда срывался, не доругавшись с Лерой по какому-то болезненному социальному вопросу, и уезжал по делам. По многу дней бывал занят, тогда голос в трубке звучал отстранённо и задумчиво, но, в конце-концов, Дима всегда появлялся на пляже или в парке.
Когда Лера пыталась расставить точки над і, то приходила к выводу, что происходит что-то неприятное. Человек этот - чужой, движутся отношения не туда, куда должны, и лучше бы Дима поскорее нашёл себе девушку. Разве годится молодому, красивому и успешному мужчине оставаться одному?
Зимой гуляли по льду, катали Данилу на санках. Как подружки, жаловались друг другу на жизнь. Он - на бывшую жену, на партнёров, она - на дочку и мужа. Менялись советами, как дети фантиками. Было в этом что-то чистое, трогательное и в то же время – тёмное, пятном на совести. Наверное, то, что встречи были тайными, хотя, вроде бы, и нечего скрывать – ну, дружит с человеком, общается. Всё прилично. А сама уже давно не могла себя представить без прогулок с Димой, без долгих разговоров за чашкой кофе, пока подкупленный пиццей Данила молча лопал. Утешала себя: «В этом нет ничего плохого, при мне всегда ребёнок!»
Дима говорил, что хочет детей, но поначалу было не до них, а потом отношения с женой испортились, до сих пор звонит и треплет нервы.
Лера подробно расспрашивала о его жизни, рассказывала о своей. Так легко ей давно ни с кем не говорилось.
Дома спросила мужа:
- Помнишь, как мы с тобой говорили часами? Почему теперь всё не так?
- Исчерпали лимит, - буркнул муж и уткнулся в книгу.
На день рождения подарила Диме две книги со строгим наказом прочесть. Не прочёл, сказал, что времени нет, вообще, читал мало и неохотно. Слушал какую-то дрянь, в машине включал сопливое старьё или шансон, говорил, что это «душевные» песни, от Леркиной музыки фыркал, сочился сарказмом. Зато знал тысячи удивительных историй из какой-то далёкой сериальной жизни: про ментов, бандитов, кавказцев, проституток, вышибал, спортсменов, аферистов. Просто хоть книжки пиши.
Дима бесподобно умел доводить до белого каления. Однажды заметил, что у Леры неухоженные ногти, она страшно обиделась. Дома рассматривала руки, пытаясь понять, что в них не так. Хорошие ногти, чистые, обработанные пилочкой.
«Буржуйская рожа, спекулянт!»
На пляж от злости не ходила целую неделю и почти не скучала, думала, что всё благополучно завершилось, но, как назло, встретились в магазине: она - с упаковкой мяса, он – с бутылкой минералки. Через полчаса сидели в кафе с сияющими, как пасхальные яйца, лицами и, перебивая друг друга, делились событиями. Скакали с пятого на десятое, потом вспомнили о политике и снова поругались.
Всё вместе выглядело махровым идиотизмом.
На восьмое марта Лера получила огромные розы и стильную открытку с медвежонком. Идти домой с букетом нельзя, пришлось бы объяснять, откуда он взялся. Когда выбрасывала – плакала навзрыд, но открытку таскала в сумке и рассматривала, пока не затёрла.
На день рождения Дима подарил саженцы голландских роз – как-то случайно обмолвилась, что хотела бы купить, но дорого.
Положение становилось пугающим, серьёзно поговорили и решили расстаться.
- Ты пойми, как глупо, - говорила Лера. – Тебе надо семью создавать, а у меня внук, я тебе никак не гожусь!
Дима согласно кивал и мило улыбался.
После третьего расставания стало понятно, что ничего не выходит. Вокруг Лериной шеи затягивалась проволочная петля. Чем больше Лера дёргалась – тем туже петля сжималась.
Раньше она с гадливостью слушала гуляющих подруг, а теперь представляла страшные картины с собой в главной роли: свидания в гостиницах, она – в очках на пол-лица, потому что стыдно. Развод. Тягостный разговор с хорошим человеком - мужем, который ничего дурного не сделал, никогда не изменял, с которым прожили жизнь, вырастили дочь, растят внука. Недоумение взрослой дочери – мам, ты что?!
- Это жизненная удавка, - сказала Лера как-то. – Мы схлестнулись и не можем расцепиться.
- Ага. Тебе удивительно идут эти серьги.
- Пойми, это неправильно, так быть не должно, - убеждала она.
- Лера, как ты ко мне относишься?
- Я тебя уважаю как личность.
- Ко мне с пятнадцати лет женщины как к личности не относились. Всё в постель лезли. А что такое личность?
- Ну, совокупность внутренних характеристик человека. Ты мне нравишься решительностью, целеустремлённостью, живым умом.
Допили кофе.
- Значит, будем расставаться?
- Давай.
- Ну, счастья тебе!
- Тебе тоже.
И в спину приглушённое:
- Гадина.
- Сволочь…
Лера крутила мясо на котлеты, разминала белую булку, взбивала яйцо. «Oh, how we danced and we swallowed the night…» - бодрячком погавкивал из динамика Вейтс. Лера притопывала ногой и радовалась, что утро славное. Про Диму всю неделю почти не думала, а если вспоминала, то без негатива – удачи ему! Данила стучал конструктором в комнате. Сноб крутился под ногами, чесался и тихо скулил ради обрезков.
- На, живоглот!
Вниз полетел кусок мяса со шкуркой, Сноб заглотнул в полёте и счастливо застонал. Здоровый беспородный кобель, подобранный приблудным щенком, чтобы двор стеречь, быстро стал всеобщим любимцем. За барское пристрастие к тёплой ванне и мягкому дивану получил кличку Сноб, от sin nobilis – без титула, а во двор, подлец, выходил только гадить.
«The Rum pours strong and thin, Beat out the dustman!» - прокрякал Вейтс.
В дверь позвонили.
Сноб захлебнулся лаем и бросился отрабатывать хавку. Лера вымыла руки, вытерла о фартук и пошла открывать. Сноб заливисто лаял и грозно прыгал – не заходи, порву! Продажный пёс, как и внук, не страдал отсутствием аппетита. Любой грабитель мог бы подкупить его конфетой.
- Пошёл отсюда!
Лера оттеснила пса ногой, открыла дверь и уставилась на подбородок и рот Элвиса Пресли. Чуть выше - прямой нос, над ним – самые замечательные и красивые на свете глаза, точно такого же цвета, как у Леры.
Это был конец, дальше можно и не дёргаться. Ну что такое человек со своей жалкой силой воли перед лицом судьбы? Пыль, ничтожество.
- Заходи, - сказала Лера и метнулась к зеркалу.
«Хорошо, что голова чистая, затрапезный фартук долой, рубашка в клетку и джинсы, сойдёт!» - Лера нервно поставила Диме тапочки мужа, Сноб перестал заливаться и стал деловито обнюхивать гостя.
- Посидим на кухне? Я хочу котлеты доделать.
- Сваришь мне кофе?
Дима проследовал на кухню, с любопытством оглядываясь по сторонам, за ним торопился Сноб, вилял хвостом: знакомился. Вышел Данила: посмотреть, кто в гостях; улыбнулся знакомому дяде, получил кусок булки и вернулся к конструктору.
- Сядь тут! – строго приказала Лера Диме, показывая пальцем на табуретку. – Сиди на месте, понял?
- Понял.
Он сел и стал заигрывать с собакой. Сноб немедленно пустил слюни, полез лизаться как пьяный мужик и завалился на пол, животом кверху, чтоб почесали.
Руки у Леры почти не дрожали.
- А если бы тебе мой муж открыл? – спросила она.
- Я бы заказал у него шины или ещё что-нибудь, - ответил Дима весело, - а потом бы извинился, сказал, что ошибся. Но ты говорила, что в будни одна дома? Дочь учится, муж на работе.
Лера занималась обедом и с перепугу молола языком. Дима послушно сидел на табуретке, слушал Вейтса и даже не морщился. С удовольствием съел котлету с кусочком хлеба, выпил чашку кофе. Вторую котлету целиком скормил псу. Сам ел ужасно смешно, смотреть было приятно. Лера накормила Данилу, сварила ещё по чашке кофе и повела гостя на веранду, курить. Там стояли специальные скамейки, кресло-качалка и чугунная пепельница-ёж - все дома дымят.
Курили нервно, переглядывались, было понятно, что пора целоваться. Но когда Дима взял Леру за голову над ухом и дважды мягко поцеловал в губы, она замерла, как птичка. Потом заплакала, Дима погладил по руке, и слёзы иссякли.
Господи, каким он был нежным. Лера даже подумать не могла, что такой большой человек может быть таким ласковым и таким деликатным. Целовались с большим увлечением, сердце у Леры бешено скакало, голова кружилась. Иногда из комнаты слышался топот, тогда они распадались по разным скамейкам, хватали сигареты. Забегал Данила, недолго крутился и убегал по своим делам, и они снова бросались в объятья. Дима оказался невероятно приятным на ощупь, иногда он смешно вздрагивал, словно его било током, и глаза у него блестели.
- Нет, туда не надо! - и взяла его за руки.
- Как скажешь.
- Дим, я тоже очень хочу, меня можно сорвать как яблоко, но если я тебе отдамся, то не прощу себе этого.
- Кстати, я тебя люблю.
- Бедные мы с тобой, бедные!
Они обнимались и жалели друг друга, потом снова начинали целоваться и делали невинные лица при появлении любопытного малыша. Потом Дима усадил Леру в кресло качалку, сам уселся ей на колени: никуда не деться. Придерживая рукою за лицо, целовал страстно и нежно, гладил шею, играл грудью. Лера обнимала мускулистый торс, иногда отталкивала, упираясь в живот. На джинсах у Димы – красивый ремень с тяжёлой пряжкой. Джинсы узкие, мешают ему. Качались в кресле, потом перебрались в угол веранды и целовались стоя. Присел на корточки, погладил бёдра.
Лера почему-то боялась Димы и всё время заглядывала в глаза. То ли мысли прочесть пыталась, то ли своими поделиться хотела.
На кухне с грохотом упала кастрюля. Это Сноб взгромоздился на стол и пожирал остывшие котлеты.
Вечером она старательно обходила мужа, не приближаясь к нему ближе, чем на метр. Муж на кухню – Лера с кухни, муж в комнату – Лера прочь. С ужасом думала, что он может подойти, поцеловать, и тогда она просто умрёт. Разговаривала громко и фальшиво весело. В глаза старалась не смотреть. Переоделась и облилась духами, чтобы не услышал запах чужого одеколона.
Что-то закрылось в Лериной душе на замочек, наверное, совесть: стыда не чувствовала. С ней происходило странное: было весело и страшно, и – а, плевать!
На всякий случай стёрла Димин номер в телефоне – всё равно знала на память. Теперь они почти не говорили при встречах. Забивались в какую-то глушь и остервенело целовались, если Данила не смотрел в их сторону.
- Ты придёшь ко мне ещё?
- Нет.
- Почему?
- Если я приду, то просто возьму тебя, и всё. На кухонном столе, на полу или на веранде. Потому что я безумно тебя хочу. Потом будешь плакать, жалеть, получится, что я тебя обидел. Лучше ты ко мне приходи!
И смеялся, показывая белые зубы.
- А куда мне внука девать?!
- Оставь дочери.
- Она учится!
- В субботу приди.
- А что я скажу моим?
- Ладно, я шучу.
Данила очень выручал Леру своим присутствием. Она утешалась, что целоваться с Димой - ещё полбеды, но вся беда была в том, что Лера перестала видеть в нём личность. Идейный враг оказался здоровым, красивым самцом, очень привлекательным физически.
Койка неотвратимо приближалась. Этого хотелось, об этом мечталось перед сном и, особенно, спросонья, и этого было категорически нельзя – как потом жить?
Иногда по старой привычке ругались из-за мировоззрений.
- Так бы и врезала тебе!
- Терпи. Мне вот хочется тебя затрахать до смерти, и ничего, держусь ведь?
Лера прекрасно понимала, что влюбилась, что не сможет по своей воле бросить Диму, поэтому начала молиться. «Господи! – просила она. – Пусть он себе кого-нибудь найдёт, а?» Завела привычку, проходя мимо церкви, ставить свечку, чтобы Дима устроил свою личную жизнь без неё.
Ничего не помогало. Видимо, у Господа Бога были на этот счёт другие планы.
Как-то вечером внезапно закончилась соль. Лера накинула куртку и пошла в магазин. Купила много ненужного, вышла и на парковке увидела знакомую машину. Дима сидел за рулём и клацал телефоном. Лера хотела пройти мимо, вернуться назад в магазин, но вместо этого подошла к машине, открыла дверь и села рядом.
- Что делаешь?
- Так, стою.
- А почему тут?
- А вдруг ты за спичками выйдешь?
А ещё он ни разу не позвонил, когда Лера не могла говорить. Просто поразительно чувствовал.
Дима немного отъехал от магазина, выключил свет в салоне, крепко обнял, стал целовать настойчиво и властно.
- Поехали ко мне?
- У меня совсем нет времени, - задыхаясь, ответила Лера.
- Скажешь, что подругу встретила…
Какие у него руки замечательные были. Лера схватила одну, поцеловала пальцы.
- Не могу!
- Ты просто не хочешь, Лера. - Дима заглянул в её глаза. - Если бы хотела, давно бы нашла возможность прийти.
- Дима-а! – простонала Лера, морщась. - Я не могу изменять мужу! Это нечестно!
Он забрал руку, нахмурился. В салоне тучей сгустилась ссора.
- Чё ты крутишь мной? – спросил зло.
- Но я ведь не хотела ничего плохого! – оправдывалась Лера: - Не знаю, как так получилось!
- Надо было трахнуть тебя тогда, дома.
Лера оторопела.
- Хорошо, что я твою коллекцию баб не пополнила! – ответила сердито.
- Только потому, что я тебя пожалел! – сказал Дима и фыркнул. – Пошла вон!
- Сволочь! – Лера схватила пакет и выбралась из машины.
- Гадина! – Дверца хлопнула, машина сорвалась с места и уехала.
Во дворе встретил муж.
- Где была так долго? – спросил он. – Я уже волноваться начал.
- В магазине только одна касса работала, - даже глазом не моргнув, солгала Лера, словно всю жизнь врала мужу.
Злилась на себя, на Диму, на мужа, на дочь, даже на Данилу. «Дура, гадина! - думала Лера и молилась: – Господи! Когда это пройдёт?»
С ребёнком учила буквы:
- А, аист, - и рисовала фломастером смешного аиста. – Б, баран!
Из-за буквы таращился баранчик.
- В, ворона, Г, губы, Д – Димочка, солнышко, буржуй, сволочь!
На рисунок закапали слёзы, фломастер полетел на пол.
Дима не звонил. Видно, нашёл себе девушку. Вместо того чтобы радоваться, Лера ревновала и плакала. Перестала убирать в саду и дома, только еду готовила.
У знакомого аптекаря взяла упаковку нозепама, спросила, как пить. От таблеток ходила вялая, в голове был сумбур, реальность – как в тумане. Автоматически выполняла домашнюю работу, но слёзный потоп прекратился.
«У меня семья, внук на руках. Сорок лет – это всё. Самое лучшее со мной уже случилось, впереди только климакс. Как ни дёргайся, через десять лет будешь иссохшей старухой. Рожать я больше не хочу и боюсь. Мужа бросать не имею права. И не имею права уродовать жизнь Диме. Пусть ищет себе девушку!»
И, чтобы успокоиться, Лера глотала таблетки. Оказалось, что от двух таблеток сознание замыкалось в каком-то ящике. Пусть так.
Через неделю Дима нашёл их в парке. Небритый, взлохмаченный, мрачный, взгляд тяжёлый. Обалдевшая от нозепама Лера даже не смогла обрадоваться, смотрела на него с ужасом, как на демона, который пришёл мучить.
- Отпусти меня, а? – попросил Дима, кусая губы.
- И ты меня отпусти!
Дима закурил, протянул сигарету.
- Мы уже год общаемся, ты знаешь? Я ровно год назад развёлся.
Данила увидел Диму, подошёл с улыбкой, взгромоздился к нему на руки.
- Я к бабке ходил, - сказал Дима. – Уже давно. Чтобы отворот сделать. Ничего не помогает.
- А я свечки в церкви ставлю, - заметила Лера.
- Девушки все убогие. Глупые, пошлые, уродины… Руками тебя помню, понимаешь?
- Я прямо собака на сене какая-то.
- Бросай мужа, уходи ко мне.
- Не могу! – простонала Лера. - Мы не подходим друг другу! Даже если бы я была не замужем, мы бы всё равно замучились.
- Тогда будем прощаться совсем. Хорошо? Потому что я тоже не могу, – устало сказал Дима.
- Будем прощаться, - как эхо повторила Лера и обмерла.
Неужели всё закончено? Ссоры, разговоры, прогулки? Такого быть не может.
Дима мягко ссадил Данилу с коленей, улыбнулся. Из сумки вынул батончик, дал ребёнку.
- Ну, пока! - он встал с лавочки.
- Пока, - равнодушно кивнула полумёртвая Лера.
Смотрела, как он уходит, красивый, широкоплечий, и глотала слёзы.
Дома выпила ещё две таблетки – снова в ящик. Голову сдавило тугим обручем. Только теперь сквозь глухие стенки проникали какие-то взвизги. Это корчилась душа, а Лере казалось, что в саду кто-то пилит деревья. Выглянула из дому – никого. «Я, кажется, схожу с ума!» - подумала Лера. Надела садовые рукавицы и пошла убирать клумбу. Возилась озлобленно, от работы голова стала меньше болеть. У калитки появилась соседка. Она колебалась в воздухе, дрожала, сливалась с забором.
- Лера, ты слышала, какое несчастье у Ерёменков? – резко прозвучало в тишине Лериных мыслей.
- Какое? – она отложила сапку, подплыла к калитке.
- Ребёнок умер. Вдохнул пуговицу, не спасли малыша. Представляешь? Такое горе.
Лера тупо слушала, сквозь нозепамный туман.
- Такие люди славные. Она порядочная, верующая. За что такое горе? – вздохнула соседка. - Господь карает праведных, а грешных оставляет.
Леру пронзил животный ужас. Она бросилась в дом, к Даниле – нет, всё хорошо. Спит малыш, ничего не вдохнул. Кое-как отдышалась, съела ещё таблетку, легла рядом с ребёнком и проспала до вечера, он проснулся первым, теребил, пытался разбудить, лез в глаза, садился сверху.
Снился мрак сплошной, встала Лера разбитой. Кое-как сварила суп, накормила голодного Сноба. Гулять с внуком не пошла, включила мультик «Тачки». Пыталась смотреть вместе с ним – лишь бы не быть наедине с этими чёрными взвизгами и страхом. Досмотрела до места с летящим памятником. «Улетай, Стенли! – хрипло сказал микроавтобус. - Пари!»
Лера начала плакать и никак не могла успокоиться. Выпила ещё две таблетки, с трудом пришла в себя, вернее, снова вернулась в замкнутый ящик. Умыла лицо – из зеркала глядело что-то страшное. В отвращении давясь слюной, накрасила глаза, чтобы скрыть следы истерики.
Пришёл муж, затем дочка – скоты, твари, вся жизнь насмарку! Стараясь улыбаться, накрыла на стол. Прибежал Данила, стал ласкаться к матери – мало её видит.
- Чего ты постоянно к окну бегаешь? – спросил муж подозрительно.
- Да так. Кто-то из соседей целый день пилит.
Муж посмотрел странно, ничего не сказал.
- У Ерёменков ребёнок умер, - сказала Лера севшим голосом.
- Ужасно! – покачала головой дочка, угощая Данилу супом.
Ребёнок ел нормально, не давился. Говорили про смерть, Лера удивлялась, что речь льётся осмысленно. Соседи продолжали с визгом пилить дерево, но, кажется, кроме неё, это никому не мешало.
- Ты какая-то странная в последнее время, - заметил муж. – Иногда мне кажется, что я тебя совсем не знаю.
- Устала, - вздохнула Лера.
- Мам, ты ведь дома сидишь? – удивилась дочка. – Можешь отдохнуть.
Весь вечер Лера следила за собой, чтобы не брякнуть лишнего.
«У меня затяжная истерика, попью нозепаму, и всё пройдёт! Главное, чтобы никто ничего не узнал!»
На ночь – ещё две таблетки. Лера помыла и уложила Данилу. Ребёнок выгнал деда в другую комнату, спал рядом с бабушкой – привык. Легла и провалилась в зыбучий кошмар. Вскочила посреди ночи от визжащей пилы.
- Нет, это невозможно! Надо сказать, чтобы прекратили! – раздражённо шепнула Лера вслух.
Натыкаясь во мраке на мебель, она искала, что надеть, нашла рубашку в клетку. Вышла во двор – тихо, лишь на кухне попискивал во сне Сноб. Может, это он визжит пилой?
Дрожащими руками закурила сигарету, попыталась успокоиться, но что-то было не так. Что-то страшное давило горло. Запах. Лера вскинула руку, понюхала плечо – рубашка пахла одеколоном Димы. Она была в этой рубашке, когда целовалась с ним на веранде.
Ещё две таблетки - и долгожданная коробка. Глухая, пустая. Лера опустилась на пол. Подошёл Дима, сел рядом, целовал, заглядывал в глаза. Очнулась, оттолкнула рукой лижущегося пса, кое-как встала. Шатаясь, выволокла собаку на веранду и там закрыла.
Морщась от давящих взвизгов пилы, стала думать, как имитировать несчастный случай. Голова у Леры раскалывалась, во рту - жёсткий металлический привкус. Из стены высунулась жуткая рожа, подмигнула, превратилась в Диму и втянулась назад. «Дразнится, сволочь!» Лера взяла нож и обошла всю квартиру. Данила, муж и дочь спали. Она постояла с ножом в тёмной гостиной, посмотрела выключенный телевизор. Вернулась на кухню, включила газ, открыла духовку и села на пол. «Да, так всем будет лучше!»
Через час встал разбуженный надрывным собачьим лаем муж. На кухне горел свет и воняло газом. Лера сидела на полу, облизывала красные губы и быстро моргала блестящими глазами. Из ноздрей – две тонкие полоски крови в рот. Она радостно улыбнулась мужу и сказала:
- Скажи им, чтобы не пилили? Тебя послушают!
Эскорт остался в коридоре – муж и дочь с Данилой.
- Нервное истощение. И нозепам вам никак не подходит. Как вы умудрились упаковку за неделю выпить? Вот и галлюцинации, - сказал лысый, как бильярдный шарик, доктор. – Валерьяночки попейте, а на ночь – вот эти таблетки, одну штуку. Ещё лучше – съездить куда-нибудь, отдохнуть. Хоть неделю на море. Чаёк на травках, в той же аптеке купите. А как вернётесь – снова ко мне.
На море Лера ехать отказалась – Данилу некуда девать, а с ним вдвоём после недавнего цирка ехать страшно. Отсыпалась несколько дней, потом достала с антресолей ящик с красками, заброшенный после родов дочери, грунтованный старый холст. Пила чай во дворе, под раскидистым старым орехом, читала Гауфа, курила и рисовала.
Возле клумбы с астрами Даня таскал за уши Сноба, пёс в шутку рычал.
Длинные сиреневые тени на сером гравии дорожки неестественно красивы. А на толстых, тёмно-зелёных ещё листьях подсолнухов - яркие оранжевые мазки, ярче, чем увядшие венчики цветов. Словно не закатное солнце прощалось с Лериным двориком, а кто-то грубо размазал краски, вытирая кисточку обо что попало. Иногда вечерний свет ложится так причудливо, будто у Господа Бога выпала свободная минутка позабавиться импрессионизмом, и становится мир нереальным, сказочным.
После катарсиса наступает либо смерть, либо выздоровление. В душе царило спокойствие, Лера улыбалась.
- Мама, это кто? – спросила подошедшая дочь.
- Никто, фантазия, - ответила Лера весело.
- Губы красивые.
- Как у Элвиса Пресли! Ты ребёнка покормишь?
Дочка забрала Данилу и увела домой.
Ветер потряс ветки над головой, к ногам шлёпнулся влажный коричневый орех. Лера раздавила его ногой, очистила нежные шкурки и съела. Вкусно.
Она водила кисточкой по холсту, мыла её в масле, вытирала пятнистой тряпкой и думала со светлой грустью: «Будь счастлив, мой милый, хороший, красивый идейный враг! Не думай обо мне, не вспоминай. Всё прошедшее – дурной сон. Проснись и живи с чистого листа. Я отпускаю тебя. Улетай, Стенли! Пари!»
Рядом с Лерой упал ещё один орех.
- Милый, но сволочь, - шепнула она, стряхивая остатки любовного морока.
Сентябрьский ветер донёс в ответ, словно передразнивая:
- Гадина!
А может, ей просто показалось.
© Мари Пяткина
Monday, December 20, 2010
Monday, September 13, 2010
Стих про пингвина
Как-то раз однажды Горький
Сочинял стихи про птицу,
Что летает над равниной,
Наслаждаясь битвой жизни.
Вдохновенно, но научно
Изложил про гром ударов
И про то, как буревестник
Вел к победе коммунизма.
Но поскольку дядя Горький
Не поэт был, а прозаик,
То имел проблемы с рифмой,
Слогом, ямбом и хореем.
И когда нужда возникла,
Чтобы прятял кто-то тело,
Память классика России
Указала на пингвина.
Видел ли пингвинов Горький
В своей жизни хоть однажды,
То гагарам неизвестно,
Чайки не дают ответа.
Но ботаники планеты
Всем научно доказали,
Что смышленее пингвина
В Антарктиде птицы нету.
Дело, собственно, не в этом,
А в проблеме с удареньем,
Что неправильно поставил
Классик в имени пингвина.
И с тех пор в судьбе той птицы
Наступили измененья :
Каждый рад пинать ногами
Беззащитное созданье.
Всех смешит хромое слово,
Забавляют всех утесы -
Якобы пингвин в них прячет
Тело жирное робея.
И давай тут все смеяться,
Узнавая про пингвина,
Еще в школе тыча пальчик
В книжку по литературе.
Все друг друга обзывают
Именем несчастной птицы,
Интернетные поэты
Сочинили сто ремиксов
На бессмертное творенье
Рифмоплета, бля, с о.Капри.
Все наследие поэта
Уместилось в слове 'пингвин'.
И за что обидел птицу?
Мне, гагаре, недоступно.
Знаю только, если б жив был
Сей пернатый долбодятел,
Я ему бы за пингвина
Клюв начистил бы немедля,
Лапы все пообрубал бы,
Крылья все переломал бы,
Перья в жопу бы засунул
Пеликану, суке, на хуй!
Сочинял стихи про птицу,
Что летает над равниной,
Наслаждаясь битвой жизни.
Вдохновенно, но научно
Изложил про гром ударов
И про то, как буревестник
Вел к победе коммунизма.
Но поскольку дядя Горький
Не поэт был, а прозаик,
То имел проблемы с рифмой,
Слогом, ямбом и хореем.
И когда нужда возникла,
Чтобы прятял кто-то тело,
Память классика России
Указала на пингвина.
Видел ли пингвинов Горький
В своей жизни хоть однажды,
То гагарам неизвестно,
Чайки не дают ответа.
Но ботаники планеты
Всем научно доказали,
Что смышленее пингвина
В Антарктиде птицы нету.
Дело, собственно, не в этом,
А в проблеме с удареньем,
Что неправильно поставил
Классик в имени пингвина.
И с тех пор в судьбе той птицы
Наступили измененья :
Каждый рад пинать ногами
Беззащитное созданье.
Всех смешит хромое слово,
Забавляют всех утесы -
Якобы пингвин в них прячет
Тело жирное робея.
И давай тут все смеяться,
Узнавая про пингвина,
Еще в школе тыча пальчик
В книжку по литературе.
Все друг друга обзывают
Именем несчастной птицы,
Интернетные поэты
Сочинили сто ремиксов
На бессмертное творенье
Рифмоплета, бля, с о.Капри.
Все наследие поэта
Уместилось в слове 'пингвин'.
И за что обидел птицу?
Мне, гагаре, недоступно.
Знаю только, если б жив был
Сей пернатый долбодятел,
Я ему бы за пингвина
Клюв начистил бы немедля,
Лапы все пообрубал бы,
Крылья все переломал бы,
Перья в жопу бы засунул
Пеликану, суке, на хуй!
Thursday, February 25, 2010
Свадьба
1.
Вот все орут: «Рокеры, панки, блядь, — музыкальные солдаты в войне с хуевой жизнью, властью, пидарасами и прочей атрибутикой тоталитарного режима!» Эти смелые и талантливые граждане разбивают в кровь пальцы о лезвия струн и мрамор клавиш. Они несут новое и заглядывают «за горизонты». Они — лакмусовая бумажка общества и, когда становится совсем кисло, они краснеют не только от пива.
Пиздежь. Заверяю прямо: пиздежь и утопия!
В рок попадают те, кому в «попсе» дали по жопе мотком шнура «Proel». Не заработав реального «бабла», эти диссиденты принимаются зарабатывать ореолы (мучеников, героев, революционеров и пр.) Ну, хуле, я знаю, что говорю. Ведь в начале 90-х сам с подельниками устраивал кошмарные рок-сейшены, квартирники, пьянки с политическим подтекстом, и не вылезал из местных райотделов. Мы плевали на общество, и общество плевало на нас.
Но вскоре мы заметили, что общество плюет как-то увесистей и точней. У нас в руках гитары «Музима» и «Диамант», а из барабанов — незабываемый набор «Энгельса» (да, тот самый, где приходилось привязывать «бочку» и «хай-хет» к стулу, чтоб они не разъезжались). И еще орган «Vermona», самопальные «гробы» с «кинаповскими» динамиками, да пульт «Электроника-ПМ01», со скрипучими фейдерами. Микрофоны МД заставляли нас, «свободных», выдавать такие протесты, что мама родная… А если мы не выдавали протесты, то микрофоны выдавали хуйню. Вот и вся революция.
А у кабацких лабухов — Gibson’ы и Shure’ы, самоиграйки Yamaha и лавэ в каждом кармане. Ведь они лабали всякую продажную поеботину не собственного сочинения, и все были «в шоколаде».
Но мы — гордые, блядь: у нас барабанные палочки за 1 р. 30 коп и белорусские струны, после которых надо тщательно мыть руки! Мы призывали к деструкции, рвали оковы и блевали дешевой закуской, типа,жвачки «Турбо».
Но в один дождливый вечер бас-гитарист Боря сел на край сцены в актовом зале «Агропромпроекта» и, допив странный алкогольный коктейль «Ореховая ветвь», грубо сказал: «Идите вы нахуй!»
Вся рок-банда застыла в непонимании момента и слов. Ведь нельзя же так вот просто взять и послать всех нахуй. То есть, без причины…
Блондин, пошатываясь от того же напитка, оставил прощальный аккорд на клавишах и подошел к Боре.
— Ты чо, охуел, да? — попытался успокоить он депрессирующего басиста.
— Это вы охуели, — ответил тот, и глубоко в нос засунул талантливый палец.
— Если не можешь выучить партию, то при чем тут пацаны?! — заорал сверху кучерявый соло-гитарист Лёня (ему везде виделась «лажа»).
— А кто за бухлом пойдет, пока магазин не закрылся? — не в тему, а, вернее, в тему сказал барабанщик Монстр.
— Я схожу. А то вы опять какой-нибудь хуйни купите, — вызвался я, понимая, что сейчас будет политсобрание на тему «Пора зарабатывать деньги». А я так не любил эту тему... То есть, деньги, конечно, я любил, а вот зарабатывать да еще святым — музыкой… Ну, в пизду.
Короче, когда я вернулся с тремя «фанфуриками» «Женьшеневой» и рыбой селедкой, все уже было решено. Мы будем готовить «халтурную» программу и ездить по свадьбам, поскольку кабаки были заняты, да и вообще, вольготней шабашить напрямую, договариваясь с клиентом. Как оказалось, Борька давно вынашивал эти предательские планы и даже уже имел заказчиков.
— Часть денег себе заберем, а остальное — на «аппарат» и пиво, — агитировал он, размахивая селедочным хвостом.
— А как же рок-фестиваль в Политехе? — обреченно спрашивал я, понимая, что назад пути нет.
— Куда он нахуй денется! — бодро говорил перебежчик Блондин, слюнявя стакан.
— Да и хуй с вами. Только я Муромова петь не буду, — поставил условие Леня.
На том и порешили.
Дождь вливал все сильнее, а мы, словно на похоронах, составляли перечень песен для музыкальных «шабашек». Блядь, чего там только не было: и Газманов, и Белоусов, и «Любэ», и Маликов, и Крылов и еще какая то поебень из «Ласкового мая», а также Державин, «А-Студио» и пиздец еще кто.
Разъехались мы к утру. Ведь через две недели наша первая «свадьба».
2.
Утро выдалось просто заебательское. С ласковым солнцем, слабым ветерком и волнительным настроением первого «выхода». Уже забылось то ощущение ущемленной гордыни, когда приходилось заучивать пиздоблядские эстрадные песни того времени. Это как прыгнуть с моста первый раз — вроде высоко и ну бы его нахуй, а надо…
Мы вынесли аппаратуру и инструменты на улицу и, не успев докурить «Тройку», увидели, как к подъезду подкатил бодрый, как упомянутое выше утро, ПАЗик. Из него выскочили шофер и какой-то мужик в затертой толстовке, представившийся Колюхой.
— Ну, че, грузимся? А то нам ехать пиздец сколько, — весело крикнул он кому-то на той стороне улицы.
Мы резво затащили наши «орудия производства» в автобус, и Боря, посмотрев на свои командирские часы, сказал:
— Блядь, где эта скотина?
— Мы кого-то ждем? — спросил Колюха.
— Тромбониста, — коротко ответил Борька.
— Какого тромбониста?! — хором спросили мы.
— Кота. Мы с хозяином договорились, что марш Мендельсона начнем с духовых, а Кот сегодня из оркестра отпросился за «пожрать и бухнуть», — открыл тайну наш бас-гитарист.
Сразу же после этих слов из-за угла показался черный кофр и с ним сам Кот в серой кепке и с мороженым руке. Он не спешил. Он знал цену «прекрасному». А мы, блядь, не знали, посему пизды он, конечно, не получил, но был обруган нехорошим словом (мне, право, неудобно его даже произносить).
Короче, мы поехали, в какую-то Синявку иль там Хуявку — не помню. Но точно возле пруда, и газ там был проведен почти по всей улице.
Встретили нас хорошо. Нет, встретили нас просто охуенно! Ведь тогда еще было какое-то преклонение перед городскими музыкантами — типа выписали аж из областного центра, нихуя б себе! А мы так с достоинством и интеллигентностью деловито устанавливали колонки, подключали шнуры к усилителям ТУ-100 и глубокомысленно говорили в микрофоны: «Раз-раз…» Местная несовершеннолетняя босота окружила наш ансамбль, и десятки чистых, не обремененных логарифмами взглядов сверлили нас как алмазные буры.
Стереофонически кудахтали куры, мычала корова за забором, и где-то на краю села тарахтел трактор «Беларусь». Пахло жареным мясом, сивушными маслами и сеном. Мы даже не дышали, мы пили этот воздух, в котором и была та сила, про которую когда-то говорил товарищ Троцкий.
Столы расположились под целлофановым навесом, а на столах… О, бля, чего только не было, на столах! Котлеты в тазиках, салаты в салатницах размером с ведро, картошка в кастрюлях, куриные части, гусиные ножки, холодец, помидоры, яблоки, стрелки лука, соленые, бочковые огурцы, горячий хлеб и трехлитровые банки с волшебным отливом.
— Музыканты на свадьбах не пьют, — строго предупредил нас Бориска, грозно шевеля усами.
— А что они на свадьбе пьют? — поинтересовался барабанщик Монстр чисто из вредности. Ведь ему как раз пить-то было нельзя: он лечился от триппера какими-то новомодными уколами, при которых запрещалось бухать.
— Они пьют компот и квас, — не поняв иронии, ответил Боря.
Ну, хуле — квас так квас. Ему виднее, это его вторая свадьба.
А вокруг нас носились сельские барышни с волосатыми подмышками и добротными телами — именно такими телами должна гордиться наша страна, а уж никак не подиумными моделями с наркотическим взглядом и выпирающим наружу скелетом! Сельчанки бросали на нас лукавые взгляды, и это дарило надежду на полноценные поёбки и вечернее молоко.
Короче, все было готово к свадьбе. Не было только самой процессии, которая задержалась в райцентре по причине объезда всяких родственников. Ну, да все знают подобные ожидания. Они приятны. Да.
Вот только Кот был не совсем спокоен. Мороженое натощак сделало свое дело. Ему мучительно приперло в сортир. В тот самый, с окошком-сердечком на дверце.
— Я сейчас, по-быстрому, — заверил он нас, как-то мучительно сгибаясь к востоку.
После этого он вместе со своим тромбоном шмыгнул в глубину двора и заперся в скрипучей сельской уборной. В праздничной суете это прошло незаметно, и глухие удары в деревянном клозете никоим образом не омрачали всеобщего настроения.
Мы были полностью готовы грянуть Мендельсоном по бездорожью и распиздяйству. По сценарию вначале звучит трубный глас Кота: «Та-та-та-та, та-та-та-та!!!», а потом мы всей мощью: «Трам-пам-парарум-пам-пам-пам-тарарам-тарарам-пам!!!»
— Едут, едут!!! — взвизгнула какая-то вертлявая девочка с разными косичками. Все кинулись к воротам, забыв о нас и кулинарии.
Но вот Бориска бы очень обеспокоен.
Две «Волги» и несколько «Шестерок» в пыли и собачьем лае подкатили к воротам, как корабли Колумба. Из машины вышли жених, невеста, свидетель и свидетельница. Жених был ростом высок и лицом необычен. Невеста слегка косила и чем-то напоминала Софи Лорен (особенно бедрами). Свидетель был пьян, свидетельница держала какие-то папки. В окружении родственников виновники торжества приблизились к воротам, где их встречали родители.
Последовали торжественные поцелуи, кидание мелочи, всхлипывание какой-то бабки и веселые «базары» про «долго и счастливо». И, наконец, заветные слова: «Проходите, наши дорогие Сергей и Елена…». И они проходят. Сейчас должен грянуть вечный марш старины Феликса в нашем исполнении. Мы напряжены как высоковольтные столбы.
А в деревянном приюте с сердечком слышится отчаянная возня и звяканье меди. Секунда-вторая — и дверца сортира торжественно распахивается. С не совсем подтянутыми штанами на тропинку ступил тромбонист Кот и сделал свое, неповторимое: «Та-та-та-та, та-та-та-та!!!» Это было достойно и удивительно. Не успел народ опомниться, как и мы грянули наше: «Трам-пам-парарум-пам-пам-пам-тарарам-тарарам-пам!!!»
Все захлопали в ладоши, и кто-то крикнул: «Ура!» Кот уже стоял рядом с нами и тоскливо смотрел на бывшего боксера Борю. Он знал, да все знали, кроме гостей, что может Боря в обиде нанести мерзавцу. И мать невесты (заведующая сельской библиотекой) тоже знала, и смотрела на Кота с искренней жалостью. А пока вся рать родственников и соседей усаживалась за столы, мы играли что-то легкое, как смерть мотылька.
Играли мы не долго. Колюха шустро усадил нас за крайний, специальный столик для музыкантов. На этом столике присутствовало все меню сельского гостеприимства, включая водку, самогон и «Буратино». Это заставило нас усомниться в словах Борьки о напитках для музыкантов. Но, тем не менее, мы пили квас и лимонад, а жрали все без гурманских выебонов.
В это время гости восхваляли рождение новой семьи и дарили подарки. Первое застолье изобиловало тостами, стихами, членораздельной речью и открытым деревенским смехом, которого очень боялись уцелевшие куры. Потом все кричали «горько» и пили по интересам. Насыщение пришло быстро и неожиданно.
— Всё, пора, а то потом хуй кто встанет, — деловито сказал Боря и, рыгнув, направился к инструментам.
Мы отправились за ним, кроме Кота, который отработал свою жрачку, хоть и весьма сомнительно. Побряцав струнами и цыкнув в микрофон, мы приготовились въебать «танец для молодых». По умолчанию это должна быть инструменталка на песню Стиви Уандера «I Just Called To Say I Love You». Но были «custom» варианты, типа, «Обручального кольца», «Не плачь, Алиса» и прочая музыкальная обойма. У каждого из нас имелись бумажки с программой и порядком песен. Правда, писали мы эти бумажки каждый по-своему. Я всегда говорил, что по пьяни можно разрабатывать стратегию, но уж никак не тактику.
В итоге, после того, как Монстр отстучал палочками темп, мы грянули все варианты танца молодоженов одновременно. Бля, это был шедевр мировой культуры в одном аккорде! Если кто из современных суперкомпозиторов будет в глубочайшем творческом климаксе, пусть применит наш способ — для intro может сгодиться.
— Аппаратура работает в штатном режиме, а теперь мы просим наших молодоженов выйти из-за стола и закружиться в своем первом семейном танце! — весело и непринужденно подсуетился я в микрофон (так всегда надо выходить из неудобного положения).
— Играем «слепого», — пошипел Леня в коллективе.
И мы заиграли чертов соул…
Жених с невестой нежно топтались возле сцены, улыбаясь штампу в паспорте и новизне ситуации. Родные и близкие окружили пару и умилялись в сытом спокойствии.
Танец мы особо не затягивали и, наконец-то, приступили к основной программе — «Обручальное кольцо» и далее по расписанию до остановки «Второе застолье» (песня «Чужая свадьба»). Во время танцев гости держали себя в руках и сознании. Они старались попадать в ритм и следили за координацией. Мы тоже помнили все слова и аккорды. Этот этап — прелюдия к собственно свадьбе, которая, как я уже упомянул, начинается со «Второго застолья».
Все снова расселись по лавкам и начали пить и закусывать уже хаотично, пропуская поводы и мотивацию. Мы же мрачно пили все тот же квас и «Буратино». Какого хуя? Смотреть на пьянеющую публику трезвыми глазами, по-моему, аномалия. И, тем не менее, мы начали второе отделение по графику, и было хорошо тем, кто уже «всадил» по-взрослому, включая дам. Танцы становились все более грязными и с налетом псевдоэротики. «Эскадрон», мы разбавляли Булановой, Буланову — «Яблоками на снегу», «Яблоки» — Добрыниным. Народ потел и производил революции в телодвижениях. Визжали девки и гоготали гуси. Парни и пожилые граждане ходили кругами и прыгали нехореографично, но искренне.
Внезапно я почувствовал, что мы начали лажать в басовом регистре. Я повернулся к Борису и не увидел его на месте. Тем не менее, бас гитара рычала, варьируя в четверти тона. Последив по шнуру, я обнаружил пропавшего басиста плотно сидящим за нашим столом с Колюхой и Котом. Виртуозно манипулируя струнами и стопками наш администратор-гитарист бухал жестко, как в немецком порно. Нихуя себе! Мы, оставшиеся на сцене, почувствовали, как рушится Берлинская стена или что там еще может рушиться! А Борьке было похуй. Музыка играет, люди пляшут — чего еще надо? Отъебитесь, граждане.
Кое-как доиграв второе отделение, мы собрали совет за столом.
Развенчав культ личности бас-гитариста, мы наполнили стаканы водкой и выпили. Потом еще. Ну, а потом вообще по капельке. Мир грубого деревенского быта стал мягок и незатейлив, как соха. Мы поняли свою святую миссию — нести в массы доброе и вечное. Поняли настолько, что попросили местного гармониста сыграть «Мотаню», а затем частушки. Всем народонаселением мы пели матерные русские куплеты и щелкали пальцами.
А потом наступило третье отделение. Ебаная попса перестала казаться такой убогой и глупой как раньше. Ведь на нее был нехуевый отклик из толпы! Поэтому «Белые розы» я пел так, что Шатунов мог бы смело идти к первому приличному пруду и топится с чувством выполненного долга перед Родиной. Как видим сейчас, он этого не сделал. И хуй с ним.
3.
— «Джули, Джулия, Джули, Джулия…» — пел я вторым голосом.
О, как я люблю петь вторым голосом, в терцию особо! Солист там напрягается, за дикцией следит, а ты так фоном как во сне создаешь полифонию из хаоса и мрака. Это прекрасно до охуения, и поэтому я напрочь забыл о тактах и ебашил как заклинание «Джули, Джулия…» Ебашил до тех пор, пока не получил по жопе доброго пинка от Лёни, который потерял всякое терпение, а руки его были заняты струнами.
— Бля, пидарас! — возмутился я в микрофон, но танцующие пары даже не оглянулись.
— Следи, че поёшь, олень! — ответил мне соло-гитарист и запел второй куплет.
Конфликт был погашен в самом начале, и я начал понимать, что мозг мой в алкоголе, а душа — в оливковых рощах. Мы играли громко, и это было важно. Непьющий Монстр держал-таки ритм, из которого мы норовили улизнуть и проветриться во «free style». Но народу нравилось. Я понял важное преимущество попсы: ее можно исполнять, имея в арсенале психические отклонения, алкогольное отравление и обычную бытовую ебанутость. Попсе похуй. Она все стерпит, как Спаситель. И она терпела.
Вечер перешел в фазу, где фазы меняются местами. А местами нет.
Во дворике зажгли фонари, под навесами — лампочки. Обслуга из трезвых тетушек и ребятни вертелась и кружилась вокруг тех, кому по штату положено было веселиться. Подносились холодные закуски и обновлялось пойло. На «третьем застолье» мы сидели кто где хотел и общались на различные темы.
— А чего это ваш барабанщик не пьет? Печень, поди? — таинственно спрашивал меня дядя жениха в помятом пиджаке.
В это время грустный Монстр поглощал молоки и лук кольцами. Это смотрелось если не странно, то необычно.
— А он колется наркотиками, потому и не пьет, — ответил я тем же заговорщическим тоном.
— Ах! — схватилась за сердце неизвестная бабушка.
— Прямо так и колется, иголкой? — допытывался дядя, нехорошо всматриваясь в жующего Монстра.
— Да, отец, иголкой в вену. Уйдет в туалет, ширнётся и кайф ловит, — откинувшись на столб, освещал я темные стороны жизни барабанщиков.
Тогда в глубинке, полной самогона и трудовых будней, наркоманы были еще в диковинку, ну, примерно, как агитбригада из райцентра. Поэтому живой «нарик» придавал пикантность нашему появлению в этих краях.
В этот момент Монстр неторопливо встал и направился к уборной. Мои соседи по выпивке замерли, словно увидели Красную площадь. Когда барабанщик вернулся, дядя жениха подсел к нему и тихо сказал:
— Ты это бросай, нехорошо.
— Чего, бросать? — вальяжно спросил Монстр, ковыряясь в зубе.
— Ну, это, типа, по уборным прятаться… И иголки, — пояснил добрый мужик.
— Какие иголки? — взволновался наш ударник.
На этом моменте, я покинул дискуссию и отправился к сцене. Там Бориска с искаженным от водки лицом настраивал кассетный магнитофон «Комета 225С-2». Как настоящий администратор, он запасся парой кассет с хитами в режиме «Non Stop», и в решающий момент делал все возможное для продолжения банкета. Я помог ему с засовыванием собственно кассеты в подкассетник и настроил пульт. Грянул Женя Белоусов: «Девочка моя, синеглазая-я-я-я….» и новый виток гульбища захватил двор и стал просачиваться на улицу.
Редкие фонари выхватывали из тьмы кусты и заборы, колодец и старую телегу без одного колеса. Посреди этой идиллии бродили пьяные люди и собаки. Со всех сторон звучала гармошка, и бабские голоса визжали о ком-то любимом. А под навесом творился праздник урожая. Русская печень работала в предельном режиме, и от этого кругом царило веселье и любовь.
Вот о любви как раз и пришла пора вспомнить... И я вспомнил. Где эти, с волосатыми подмышками? Где крестьянское тело и малиновые губ?. А вот же они! Прямо здесь, перед сценой. И не одни, и пьяные, как поцелуи. Лёня с Блондином уже вцепились в крепкие торсы и воздушные груди как энцефалитные клещи, а я, бля, как последний баран стою тут и любуюсь девственной природой... Кому она нахуй нужна, эта девственность? И я бросился в гущу событий.
Ее звали Настя. Ее было за что, и было как. Нет, что ни говори, а городские лярвы — полный пиздец супротив деревенской кобылицы! Я почувствовал, что если меня вдруг покинут силы или разум, то я не останусь лежать на пыльной обочине в коровьей лепешке. Это факт. И мы медленно вальсировали под «Больно, мне, больно…» Вадика Казаченко. Я лизал ее шею, она давила меня грудью. Мы почти не разговаривали. Разговоры — лишь вибрация воздуха. Куда там им до вибрации тела!
В итоге мы пошли тропой ночною в теплую развратную тьму. Под ногами шуршал песок и ломались невидимые былинки. И где-то возле неведомого водоема мы сделали это. Она ухватилась за какой-то сломанный ствол березы, я задрал подол шуршащего платья и, как говорили древние римляне, «вошел в нее». Наши движения были безупречны как с точки зрения механики, так и с художественной. То, что сейчас принимают за секс, называется шоу-бизнес. Все эти журнальные позы напоминают рекламу стирального порошка. Они как бы и красивы по форме, но ложны по содержанию, как и «отфотошопленный» товар. А вот у нас было не красиво, но честно и фантастически эротично. Я чувствовал себя царем природы, а она — царицей. Мы были одной неразделимой частью Вселенной. Кто ебался ночью в лесу, поймет, а остальные — читайте первоисточники.
Итак, мы сделали все возможное и даже больше, но жизнь полна тайн, сюрпризов и неожиданностей. Одна из таких неожиданностей произошла в этот святой момент.
Из темноты,вдруг резко выскочили световые лезвия фар. Вернее, одной фары. Поскольку скорость света все-таки больше скорости звука, то рев «днепровского» двигателя мы услышали секунду спустя. Этого хватило, чтобы подтянуть штаны и поправить платье Насти.
Мотоцикл с местным экстремалом и Борисом в люльке лихо подкатил к нам по грунтовой дороге (мы, оказывается, на дороге стояли, а «березой» был сломанный указатель на деревню Колодино).
— А-а-а… Ебемся? Хорош, давай на мотоцикле кататься! — заорал Борька на всю округу.
Я очнулся в настоящем, и понял, что жизнь — это не только фрикции под звездами, но и технический прорыв в будущее. Я стоял между мотоциклом и женщиной. И будь я проклят, если мотоцикл не тянул меня, как Фритьофа Нансена, к новым берегам и приключениям! Это извечный закон. Его еще никто не смог нарушить, даже президент Ельцин.
Настя спокойно взбила челку и, притворно зевнув, мурлыкнула: «Пошла я до дому, а то голова что то болит от водки…»
Мотоциклист в танкистском шлеме заржал на местном диалекте и бибикнул в ночь. Дева не спеша пошла по дороге в сторону околицы. Я, было, сунулся за ней, но меня грубо прервали:
— Заебал! Ну, ты едешь или будешь шататься по закоулкам? Завтра что, не встретитесь? — кричал Борька.
— Езжай, Bespyatkin, мы еще завтра увидимся. Споешь мне про «Светку Соколову»! — из полутьмы ответила мне Настя.
— Конечно, спою! — крикнул я, и, не оборачиваясь, кинулся к мотоциклу.
Как все-таки просто было тогда в сельской местности! Не надо было бояться маньяков или инопланетян. Ты точно знал, что твоя корова вернется с пастбища в хлев без посторонней помощи и все эти джентльменские ужимки здесь «не катят». Ну, это я образно, типа, скаламбурил.
А вот уговорить мотоциклиста уступить руль железного коня оказалось совсем не просто. Короче, за литр самогона и показ трех блатных аккордов он согласился. И вот я в жестком кресле 40-сильного «Днепра» мчусь по просторам страны навстречу рассвету и безымянному оврагу. Да, там был овраг…. И никто меня не предупредил. Но это в будущем, а сейчас я выкручивал газ, и в свете треснутой фары панически метались «грунтовка», ночные бабочки (не проститутки) и полевые мыши.
— Там тебя Монстр ищет насчет каких-то игл, — громко сообщил из люльки Боря.
— А нахуя ему иглы? — спросил я, совершенно забыв обо всем, опьяненный скоростью.
Ревет двигло, и в ушах шумит ветер перемен! Мы летим вдоль посадок, как всадники ночи. Великие посланцы темных сил. Кто ездил, тот знает. Это передать невозможно, об этом можно только молчать...
Но, как я и говорил, сюрпризы бывают разные. Пиздатые и хуевые — выбирайте на вкус. Эх, если б можно было выбирать. Я бы выбрал, но…
Когда я понял, что двигаюсь вперед, как и прежде, но только без мотоцикла, я вспомнил о сюрпризах. Такие овраги не отмечены ни на одной карте мира, даже в атласе по географии за 5-й класс. Тяжелый агрегат просто рухнул вниз, а мы с его владельцем по инерции перелетели на другую сторону. Мягко приземлившись, мы услышали откуда-то из Преисподней зловещий крик Борьки:
— Ебал я такие гонки!!!
Мотоцикл заглох, а Борис продолжал материться и ориентироваться на местности. В овраге было темно и не было севера.
— Борь, ты цел? — в волнении спросил я темное ущелье.
— Вот я сейчас вылезу и всем пизды раздам, ага! — ответило эхо голосом Бориса.
Он выбрался быстро, но был грязен и зол.
— Посмотри на мои брюки: они порвались! — кричал он.
— Да хуле брюки? Главное — жив! Пойдем, выпьем, — предложил я.
— А мотоцикл? — Борис был очень ответственным, чего нельзя было сказать о мотоциклисте в танкистском шлеме.
— Да, хуй с ним. Утром с братьями заберем, — успокоил он нашего басиста.
И побрели мы обратно в село, усталые, грязные и счастливые.
Рассвет только, только начал пробиваться сквозь горизонт, и роса на траве искрилась алмазными россыпями. Слабый туман у пруда клубился как пушистая, белесая анаконда. В разных концах деревни орали петухи, и скрипело что-то. Я всегда хотел узнать, что же это скрипит в «глубинке» по утрам. Так до сих пор и не узнал. А ведь это важно, поверьте мне.
К дому мы подошли тихо, как тени предков.
Под навесом почти никого не было, кроме бородатого деда, спавшего, как и его дед, на лавке, укрывшись звездами. Мы присели за стол и наполнили стопки. Сейчас был тот самый момент, когда ты еще не похмеляешься, но уже и не продолжаешь. Это переходный период между «перегаром» и «сушняком». Ты все понимаешь, и полон надеж на новый день. Ты знаешь, что скоро ляжешь в теплую пушистую нишу и заснешь с улыбкой на устах и с мечтами в груди.
— Бульончику утиного, горячего хлебните, ребята, — сказала мать невесты (заведующая сельской библиотекой), ставя на стол кастрюльку с ароматным питанием.
Мы хлебнули, не обращая внимания на трупики мелких плодовых мушек в жидкости. Это был тот самый, легендарный бульон, после которого ты не чувствуешь угрызений совести и тошноты. Он переваривает плохие чакры и не трогает хорошие. А под самогон — это уже нанотехнологии, про которые все время спорят президенты на каких-то там саммитах. Так или иначе, перекусив и все такое, я пошел в «хату».
Монстр, по-видимому, меня не нашел, и спал под платьем невесты на топчане в коридоре. Лёня и Блондин покоились на длинноногих кроватях под лоскутными одеялами. У Блондина на лбу расцвела здоровенная лиловая шишка (наверное, опять со ступенек ебнулся). Кота я не увидел — значит, гуляет...
Занавески на окнах не давали ранним лучам солнца проникать в помещение, где отдыхали «музыканты из города». Ведь им еще предстоит играть «второй день», а это уже марафон. Марафон волшебный, и если не отдохнуть, то можно сойти с дистанции. А кому это нужно? Поэтому я лег на продавленный диван с подушкой-тулупом и накрылся… Нет, я не накрылся, я только снял кроссовки и носки. А уж сон сделал свое доброе дело — оградил меня от пережитого и непонятого железным занавесом. Так было, так есть и так будет. Всегда и вовеки веков…
…Интересно, на какой кассете выключили магнитофон: на той, где группа «Мираж» или где «Электроклуб»?..
А про рок я даже и не вспомнил. Незачем…
© Bespyatkin
Вот все орут: «Рокеры, панки, блядь, — музыкальные солдаты в войне с хуевой жизнью, властью, пидарасами и прочей атрибутикой тоталитарного режима!» Эти смелые и талантливые граждане разбивают в кровь пальцы о лезвия струн и мрамор клавиш. Они несут новое и заглядывают «за горизонты». Они — лакмусовая бумажка общества и, когда становится совсем кисло, они краснеют не только от пива.
Пиздежь. Заверяю прямо: пиздежь и утопия!
В рок попадают те, кому в «попсе» дали по жопе мотком шнура «Proel». Не заработав реального «бабла», эти диссиденты принимаются зарабатывать ореолы (мучеников, героев, революционеров и пр.) Ну, хуле, я знаю, что говорю. Ведь в начале 90-х сам с подельниками устраивал кошмарные рок-сейшены, квартирники, пьянки с политическим подтекстом, и не вылезал из местных райотделов. Мы плевали на общество, и общество плевало на нас.
Но вскоре мы заметили, что общество плюет как-то увесистей и точней. У нас в руках гитары «Музима» и «Диамант», а из барабанов — незабываемый набор «Энгельса» (да, тот самый, где приходилось привязывать «бочку» и «хай-хет» к стулу, чтоб они не разъезжались). И еще орган «Vermona», самопальные «гробы» с «кинаповскими» динамиками, да пульт «Электроника-ПМ01», со скрипучими фейдерами. Микрофоны МД заставляли нас, «свободных», выдавать такие протесты, что мама родная… А если мы не выдавали протесты, то микрофоны выдавали хуйню. Вот и вся революция.
А у кабацких лабухов — Gibson’ы и Shure’ы, самоиграйки Yamaha и лавэ в каждом кармане. Ведь они лабали всякую продажную поеботину не собственного сочинения, и все были «в шоколаде».
Но мы — гордые, блядь: у нас барабанные палочки за 1 р. 30 коп и белорусские струны, после которых надо тщательно мыть руки! Мы призывали к деструкции, рвали оковы и блевали дешевой закуской, типа,жвачки «Турбо».
Но в один дождливый вечер бас-гитарист Боря сел на край сцены в актовом зале «Агропромпроекта» и, допив странный алкогольный коктейль «Ореховая ветвь», грубо сказал: «Идите вы нахуй!»
Вся рок-банда застыла в непонимании момента и слов. Ведь нельзя же так вот просто взять и послать всех нахуй. То есть, без причины…
Блондин, пошатываясь от того же напитка, оставил прощальный аккорд на клавишах и подошел к Боре.
— Ты чо, охуел, да? — попытался успокоить он депрессирующего басиста.
— Это вы охуели, — ответил тот, и глубоко в нос засунул талантливый палец.
— Если не можешь выучить партию, то при чем тут пацаны?! — заорал сверху кучерявый соло-гитарист Лёня (ему везде виделась «лажа»).
— А кто за бухлом пойдет, пока магазин не закрылся? — не в тему, а, вернее, в тему сказал барабанщик Монстр.
— Я схожу. А то вы опять какой-нибудь хуйни купите, — вызвался я, понимая, что сейчас будет политсобрание на тему «Пора зарабатывать деньги». А я так не любил эту тему... То есть, деньги, конечно, я любил, а вот зарабатывать да еще святым — музыкой… Ну, в пизду.
Короче, когда я вернулся с тремя «фанфуриками» «Женьшеневой» и рыбой селедкой, все уже было решено. Мы будем готовить «халтурную» программу и ездить по свадьбам, поскольку кабаки были заняты, да и вообще, вольготней шабашить напрямую, договариваясь с клиентом. Как оказалось, Борька давно вынашивал эти предательские планы и даже уже имел заказчиков.
— Часть денег себе заберем, а остальное — на «аппарат» и пиво, — агитировал он, размахивая селедочным хвостом.
— А как же рок-фестиваль в Политехе? — обреченно спрашивал я, понимая, что назад пути нет.
— Куда он нахуй денется! — бодро говорил перебежчик Блондин, слюнявя стакан.
— Да и хуй с вами. Только я Муромова петь не буду, — поставил условие Леня.
На том и порешили.
Дождь вливал все сильнее, а мы, словно на похоронах, составляли перечень песен для музыкальных «шабашек». Блядь, чего там только не было: и Газманов, и Белоусов, и «Любэ», и Маликов, и Крылов и еще какая то поебень из «Ласкового мая», а также Державин, «А-Студио» и пиздец еще кто.
Разъехались мы к утру. Ведь через две недели наша первая «свадьба».
2.
Утро выдалось просто заебательское. С ласковым солнцем, слабым ветерком и волнительным настроением первого «выхода». Уже забылось то ощущение ущемленной гордыни, когда приходилось заучивать пиздоблядские эстрадные песни того времени. Это как прыгнуть с моста первый раз — вроде высоко и ну бы его нахуй, а надо…
Мы вынесли аппаратуру и инструменты на улицу и, не успев докурить «Тройку», увидели, как к подъезду подкатил бодрый, как упомянутое выше утро, ПАЗик. Из него выскочили шофер и какой-то мужик в затертой толстовке, представившийся Колюхой.
— Ну, че, грузимся? А то нам ехать пиздец сколько, — весело крикнул он кому-то на той стороне улицы.
Мы резво затащили наши «орудия производства» в автобус, и Боря, посмотрев на свои командирские часы, сказал:
— Блядь, где эта скотина?
— Мы кого-то ждем? — спросил Колюха.
— Тромбониста, — коротко ответил Борька.
— Какого тромбониста?! — хором спросили мы.
— Кота. Мы с хозяином договорились, что марш Мендельсона начнем с духовых, а Кот сегодня из оркестра отпросился за «пожрать и бухнуть», — открыл тайну наш бас-гитарист.
Сразу же после этих слов из-за угла показался черный кофр и с ним сам Кот в серой кепке и с мороженым руке. Он не спешил. Он знал цену «прекрасному». А мы, блядь, не знали, посему пизды он, конечно, не получил, но был обруган нехорошим словом (мне, право, неудобно его даже произносить).
Короче, мы поехали, в какую-то Синявку иль там Хуявку — не помню. Но точно возле пруда, и газ там был проведен почти по всей улице.
Встретили нас хорошо. Нет, встретили нас просто охуенно! Ведь тогда еще было какое-то преклонение перед городскими музыкантами — типа выписали аж из областного центра, нихуя б себе! А мы так с достоинством и интеллигентностью деловито устанавливали колонки, подключали шнуры к усилителям ТУ-100 и глубокомысленно говорили в микрофоны: «Раз-раз…» Местная несовершеннолетняя босота окружила наш ансамбль, и десятки чистых, не обремененных логарифмами взглядов сверлили нас как алмазные буры.
Стереофонически кудахтали куры, мычала корова за забором, и где-то на краю села тарахтел трактор «Беларусь». Пахло жареным мясом, сивушными маслами и сеном. Мы даже не дышали, мы пили этот воздух, в котором и была та сила, про которую когда-то говорил товарищ Троцкий.
Столы расположились под целлофановым навесом, а на столах… О, бля, чего только не было, на столах! Котлеты в тазиках, салаты в салатницах размером с ведро, картошка в кастрюлях, куриные части, гусиные ножки, холодец, помидоры, яблоки, стрелки лука, соленые, бочковые огурцы, горячий хлеб и трехлитровые банки с волшебным отливом.
— Музыканты на свадьбах не пьют, — строго предупредил нас Бориска, грозно шевеля усами.
— А что они на свадьбе пьют? — поинтересовался барабанщик Монстр чисто из вредности. Ведь ему как раз пить-то было нельзя: он лечился от триппера какими-то новомодными уколами, при которых запрещалось бухать.
— Они пьют компот и квас, — не поняв иронии, ответил Боря.
Ну, хуле — квас так квас. Ему виднее, это его вторая свадьба.
А вокруг нас носились сельские барышни с волосатыми подмышками и добротными телами — именно такими телами должна гордиться наша страна, а уж никак не подиумными моделями с наркотическим взглядом и выпирающим наружу скелетом! Сельчанки бросали на нас лукавые взгляды, и это дарило надежду на полноценные поёбки и вечернее молоко.
Короче, все было готово к свадьбе. Не было только самой процессии, которая задержалась в райцентре по причине объезда всяких родственников. Ну, да все знают подобные ожидания. Они приятны. Да.
Вот только Кот был не совсем спокоен. Мороженое натощак сделало свое дело. Ему мучительно приперло в сортир. В тот самый, с окошком-сердечком на дверце.
— Я сейчас, по-быстрому, — заверил он нас, как-то мучительно сгибаясь к востоку.
После этого он вместе со своим тромбоном шмыгнул в глубину двора и заперся в скрипучей сельской уборной. В праздничной суете это прошло незаметно, и глухие удары в деревянном клозете никоим образом не омрачали всеобщего настроения.
Мы были полностью готовы грянуть Мендельсоном по бездорожью и распиздяйству. По сценарию вначале звучит трубный глас Кота: «Та-та-та-та, та-та-та-та!!!», а потом мы всей мощью: «Трам-пам-парарум-пам-пам-пам-тарарам-тарарам-пам!!!»
— Едут, едут!!! — взвизгнула какая-то вертлявая девочка с разными косичками. Все кинулись к воротам, забыв о нас и кулинарии.
Но вот Бориска бы очень обеспокоен.
Две «Волги» и несколько «Шестерок» в пыли и собачьем лае подкатили к воротам, как корабли Колумба. Из машины вышли жених, невеста, свидетель и свидетельница. Жених был ростом высок и лицом необычен. Невеста слегка косила и чем-то напоминала Софи Лорен (особенно бедрами). Свидетель был пьян, свидетельница держала какие-то папки. В окружении родственников виновники торжества приблизились к воротам, где их встречали родители.
Последовали торжественные поцелуи, кидание мелочи, всхлипывание какой-то бабки и веселые «базары» про «долго и счастливо». И, наконец, заветные слова: «Проходите, наши дорогие Сергей и Елена…». И они проходят. Сейчас должен грянуть вечный марш старины Феликса в нашем исполнении. Мы напряжены как высоковольтные столбы.
А в деревянном приюте с сердечком слышится отчаянная возня и звяканье меди. Секунда-вторая — и дверца сортира торжественно распахивается. С не совсем подтянутыми штанами на тропинку ступил тромбонист Кот и сделал свое, неповторимое: «Та-та-та-та, та-та-та-та!!!» Это было достойно и удивительно. Не успел народ опомниться, как и мы грянули наше: «Трам-пам-парарум-пам-пам-пам-тарарам-тарарам-пам!!!»
Все захлопали в ладоши, и кто-то крикнул: «Ура!» Кот уже стоял рядом с нами и тоскливо смотрел на бывшего боксера Борю. Он знал, да все знали, кроме гостей, что может Боря в обиде нанести мерзавцу. И мать невесты (заведующая сельской библиотекой) тоже знала, и смотрела на Кота с искренней жалостью. А пока вся рать родственников и соседей усаживалась за столы, мы играли что-то легкое, как смерть мотылька.
Играли мы не долго. Колюха шустро усадил нас за крайний, специальный столик для музыкантов. На этом столике присутствовало все меню сельского гостеприимства, включая водку, самогон и «Буратино». Это заставило нас усомниться в словах Борьки о напитках для музыкантов. Но, тем не менее, мы пили квас и лимонад, а жрали все без гурманских выебонов.
В это время гости восхваляли рождение новой семьи и дарили подарки. Первое застолье изобиловало тостами, стихами, членораздельной речью и открытым деревенским смехом, которого очень боялись уцелевшие куры. Потом все кричали «горько» и пили по интересам. Насыщение пришло быстро и неожиданно.
— Всё, пора, а то потом хуй кто встанет, — деловито сказал Боря и, рыгнув, направился к инструментам.
Мы отправились за ним, кроме Кота, который отработал свою жрачку, хоть и весьма сомнительно. Побряцав струнами и цыкнув в микрофон, мы приготовились въебать «танец для молодых». По умолчанию это должна быть инструменталка на песню Стиви Уандера «I Just Called To Say I Love You». Но были «custom» варианты, типа, «Обручального кольца», «Не плачь, Алиса» и прочая музыкальная обойма. У каждого из нас имелись бумажки с программой и порядком песен. Правда, писали мы эти бумажки каждый по-своему. Я всегда говорил, что по пьяни можно разрабатывать стратегию, но уж никак не тактику.
В итоге, после того, как Монстр отстучал палочками темп, мы грянули все варианты танца молодоженов одновременно. Бля, это был шедевр мировой культуры в одном аккорде! Если кто из современных суперкомпозиторов будет в глубочайшем творческом климаксе, пусть применит наш способ — для intro может сгодиться.
— Аппаратура работает в штатном режиме, а теперь мы просим наших молодоженов выйти из-за стола и закружиться в своем первом семейном танце! — весело и непринужденно подсуетился я в микрофон (так всегда надо выходить из неудобного положения).
— Играем «слепого», — пошипел Леня в коллективе.
И мы заиграли чертов соул…
Жених с невестой нежно топтались возле сцены, улыбаясь штампу в паспорте и новизне ситуации. Родные и близкие окружили пару и умилялись в сытом спокойствии.
Танец мы особо не затягивали и, наконец-то, приступили к основной программе — «Обручальное кольцо» и далее по расписанию до остановки «Второе застолье» (песня «Чужая свадьба»). Во время танцев гости держали себя в руках и сознании. Они старались попадать в ритм и следили за координацией. Мы тоже помнили все слова и аккорды. Этот этап — прелюдия к собственно свадьбе, которая, как я уже упомянул, начинается со «Второго застолья».
Все снова расселись по лавкам и начали пить и закусывать уже хаотично, пропуская поводы и мотивацию. Мы же мрачно пили все тот же квас и «Буратино». Какого хуя? Смотреть на пьянеющую публику трезвыми глазами, по-моему, аномалия. И, тем не менее, мы начали второе отделение по графику, и было хорошо тем, кто уже «всадил» по-взрослому, включая дам. Танцы становились все более грязными и с налетом псевдоэротики. «Эскадрон», мы разбавляли Булановой, Буланову — «Яблоками на снегу», «Яблоки» — Добрыниным. Народ потел и производил революции в телодвижениях. Визжали девки и гоготали гуси. Парни и пожилые граждане ходили кругами и прыгали нехореографично, но искренне.
Внезапно я почувствовал, что мы начали лажать в басовом регистре. Я повернулся к Борису и не увидел его на месте. Тем не менее, бас гитара рычала, варьируя в четверти тона. Последив по шнуру, я обнаружил пропавшего басиста плотно сидящим за нашим столом с Колюхой и Котом. Виртуозно манипулируя струнами и стопками наш администратор-гитарист бухал жестко, как в немецком порно. Нихуя себе! Мы, оставшиеся на сцене, почувствовали, как рушится Берлинская стена или что там еще может рушиться! А Борьке было похуй. Музыка играет, люди пляшут — чего еще надо? Отъебитесь, граждане.
Кое-как доиграв второе отделение, мы собрали совет за столом.
Развенчав культ личности бас-гитариста, мы наполнили стаканы водкой и выпили. Потом еще. Ну, а потом вообще по капельке. Мир грубого деревенского быта стал мягок и незатейлив, как соха. Мы поняли свою святую миссию — нести в массы доброе и вечное. Поняли настолько, что попросили местного гармониста сыграть «Мотаню», а затем частушки. Всем народонаселением мы пели матерные русские куплеты и щелкали пальцами.
А потом наступило третье отделение. Ебаная попса перестала казаться такой убогой и глупой как раньше. Ведь на нее был нехуевый отклик из толпы! Поэтому «Белые розы» я пел так, что Шатунов мог бы смело идти к первому приличному пруду и топится с чувством выполненного долга перед Родиной. Как видим сейчас, он этого не сделал. И хуй с ним.
3.
— «Джули, Джулия, Джули, Джулия…» — пел я вторым голосом.
О, как я люблю петь вторым голосом, в терцию особо! Солист там напрягается, за дикцией следит, а ты так фоном как во сне создаешь полифонию из хаоса и мрака. Это прекрасно до охуения, и поэтому я напрочь забыл о тактах и ебашил как заклинание «Джули, Джулия…» Ебашил до тех пор, пока не получил по жопе доброго пинка от Лёни, который потерял всякое терпение, а руки его были заняты струнами.
— Бля, пидарас! — возмутился я в микрофон, но танцующие пары даже не оглянулись.
— Следи, че поёшь, олень! — ответил мне соло-гитарист и запел второй куплет.
Конфликт был погашен в самом начале, и я начал понимать, что мозг мой в алкоголе, а душа — в оливковых рощах. Мы играли громко, и это было важно. Непьющий Монстр держал-таки ритм, из которого мы норовили улизнуть и проветриться во «free style». Но народу нравилось. Я понял важное преимущество попсы: ее можно исполнять, имея в арсенале психические отклонения, алкогольное отравление и обычную бытовую ебанутость. Попсе похуй. Она все стерпит, как Спаситель. И она терпела.
Вечер перешел в фазу, где фазы меняются местами. А местами нет.
Во дворике зажгли фонари, под навесами — лампочки. Обслуга из трезвых тетушек и ребятни вертелась и кружилась вокруг тех, кому по штату положено было веселиться. Подносились холодные закуски и обновлялось пойло. На «третьем застолье» мы сидели кто где хотел и общались на различные темы.
— А чего это ваш барабанщик не пьет? Печень, поди? — таинственно спрашивал меня дядя жениха в помятом пиджаке.
В это время грустный Монстр поглощал молоки и лук кольцами. Это смотрелось если не странно, то необычно.
— А он колется наркотиками, потому и не пьет, — ответил я тем же заговорщическим тоном.
— Ах! — схватилась за сердце неизвестная бабушка.
— Прямо так и колется, иголкой? — допытывался дядя, нехорошо всматриваясь в жующего Монстра.
— Да, отец, иголкой в вену. Уйдет в туалет, ширнётся и кайф ловит, — откинувшись на столб, освещал я темные стороны жизни барабанщиков.
Тогда в глубинке, полной самогона и трудовых будней, наркоманы были еще в диковинку, ну, примерно, как агитбригада из райцентра. Поэтому живой «нарик» придавал пикантность нашему появлению в этих краях.
В этот момент Монстр неторопливо встал и направился к уборной. Мои соседи по выпивке замерли, словно увидели Красную площадь. Когда барабанщик вернулся, дядя жениха подсел к нему и тихо сказал:
— Ты это бросай, нехорошо.
— Чего, бросать? — вальяжно спросил Монстр, ковыряясь в зубе.
— Ну, это, типа, по уборным прятаться… И иголки, — пояснил добрый мужик.
— Какие иголки? — взволновался наш ударник.
На этом моменте, я покинул дискуссию и отправился к сцене. Там Бориска с искаженным от водки лицом настраивал кассетный магнитофон «Комета 225С-2». Как настоящий администратор, он запасся парой кассет с хитами в режиме «Non Stop», и в решающий момент делал все возможное для продолжения банкета. Я помог ему с засовыванием собственно кассеты в подкассетник и настроил пульт. Грянул Женя Белоусов: «Девочка моя, синеглазая-я-я-я….» и новый виток гульбища захватил двор и стал просачиваться на улицу.
Редкие фонари выхватывали из тьмы кусты и заборы, колодец и старую телегу без одного колеса. Посреди этой идиллии бродили пьяные люди и собаки. Со всех сторон звучала гармошка, и бабские голоса визжали о ком-то любимом. А под навесом творился праздник урожая. Русская печень работала в предельном режиме, и от этого кругом царило веселье и любовь.
Вот о любви как раз и пришла пора вспомнить... И я вспомнил. Где эти, с волосатыми подмышками? Где крестьянское тело и малиновые губ?. А вот же они! Прямо здесь, перед сценой. И не одни, и пьяные, как поцелуи. Лёня с Блондином уже вцепились в крепкие торсы и воздушные груди как энцефалитные клещи, а я, бля, как последний баран стою тут и любуюсь девственной природой... Кому она нахуй нужна, эта девственность? И я бросился в гущу событий.
Ее звали Настя. Ее было за что, и было как. Нет, что ни говори, а городские лярвы — полный пиздец супротив деревенской кобылицы! Я почувствовал, что если меня вдруг покинут силы или разум, то я не останусь лежать на пыльной обочине в коровьей лепешке. Это факт. И мы медленно вальсировали под «Больно, мне, больно…» Вадика Казаченко. Я лизал ее шею, она давила меня грудью. Мы почти не разговаривали. Разговоры — лишь вибрация воздуха. Куда там им до вибрации тела!
В итоге мы пошли тропой ночною в теплую развратную тьму. Под ногами шуршал песок и ломались невидимые былинки. И где-то возле неведомого водоема мы сделали это. Она ухватилась за какой-то сломанный ствол березы, я задрал подол шуршащего платья и, как говорили древние римляне, «вошел в нее». Наши движения были безупречны как с точки зрения механики, так и с художественной. То, что сейчас принимают за секс, называется шоу-бизнес. Все эти журнальные позы напоминают рекламу стирального порошка. Они как бы и красивы по форме, но ложны по содержанию, как и «отфотошопленный» товар. А вот у нас было не красиво, но честно и фантастически эротично. Я чувствовал себя царем природы, а она — царицей. Мы были одной неразделимой частью Вселенной. Кто ебался ночью в лесу, поймет, а остальные — читайте первоисточники.
Итак, мы сделали все возможное и даже больше, но жизнь полна тайн, сюрпризов и неожиданностей. Одна из таких неожиданностей произошла в этот святой момент.
Из темноты,вдруг резко выскочили световые лезвия фар. Вернее, одной фары. Поскольку скорость света все-таки больше скорости звука, то рев «днепровского» двигателя мы услышали секунду спустя. Этого хватило, чтобы подтянуть штаны и поправить платье Насти.
Мотоцикл с местным экстремалом и Борисом в люльке лихо подкатил к нам по грунтовой дороге (мы, оказывается, на дороге стояли, а «березой» был сломанный указатель на деревню Колодино).
— А-а-а… Ебемся? Хорош, давай на мотоцикле кататься! — заорал Борька на всю округу.
Я очнулся в настоящем, и понял, что жизнь — это не только фрикции под звездами, но и технический прорыв в будущее. Я стоял между мотоциклом и женщиной. И будь я проклят, если мотоцикл не тянул меня, как Фритьофа Нансена, к новым берегам и приключениям! Это извечный закон. Его еще никто не смог нарушить, даже президент Ельцин.
Настя спокойно взбила челку и, притворно зевнув, мурлыкнула: «Пошла я до дому, а то голова что то болит от водки…»
Мотоциклист в танкистском шлеме заржал на местном диалекте и бибикнул в ночь. Дева не спеша пошла по дороге в сторону околицы. Я, было, сунулся за ней, но меня грубо прервали:
— Заебал! Ну, ты едешь или будешь шататься по закоулкам? Завтра что, не встретитесь? — кричал Борька.
— Езжай, Bespyatkin, мы еще завтра увидимся. Споешь мне про «Светку Соколову»! — из полутьмы ответила мне Настя.
— Конечно, спою! — крикнул я, и, не оборачиваясь, кинулся к мотоциклу.
Как все-таки просто было тогда в сельской местности! Не надо было бояться маньяков или инопланетян. Ты точно знал, что твоя корова вернется с пастбища в хлев без посторонней помощи и все эти джентльменские ужимки здесь «не катят». Ну, это я образно, типа, скаламбурил.
А вот уговорить мотоциклиста уступить руль железного коня оказалось совсем не просто. Короче, за литр самогона и показ трех блатных аккордов он согласился. И вот я в жестком кресле 40-сильного «Днепра» мчусь по просторам страны навстречу рассвету и безымянному оврагу. Да, там был овраг…. И никто меня не предупредил. Но это в будущем, а сейчас я выкручивал газ, и в свете треснутой фары панически метались «грунтовка», ночные бабочки (не проститутки) и полевые мыши.
— Там тебя Монстр ищет насчет каких-то игл, — громко сообщил из люльки Боря.
— А нахуя ему иглы? — спросил я, совершенно забыв обо всем, опьяненный скоростью.
Ревет двигло, и в ушах шумит ветер перемен! Мы летим вдоль посадок, как всадники ночи. Великие посланцы темных сил. Кто ездил, тот знает. Это передать невозможно, об этом можно только молчать...
Но, как я и говорил, сюрпризы бывают разные. Пиздатые и хуевые — выбирайте на вкус. Эх, если б можно было выбирать. Я бы выбрал, но…
Когда я понял, что двигаюсь вперед, как и прежде, но только без мотоцикла, я вспомнил о сюрпризах. Такие овраги не отмечены ни на одной карте мира, даже в атласе по географии за 5-й класс. Тяжелый агрегат просто рухнул вниз, а мы с его владельцем по инерции перелетели на другую сторону. Мягко приземлившись, мы услышали откуда-то из Преисподней зловещий крик Борьки:
— Ебал я такие гонки!!!
Мотоцикл заглох, а Борис продолжал материться и ориентироваться на местности. В овраге было темно и не было севера.
— Борь, ты цел? — в волнении спросил я темное ущелье.
— Вот я сейчас вылезу и всем пизды раздам, ага! — ответило эхо голосом Бориса.
Он выбрался быстро, но был грязен и зол.
— Посмотри на мои брюки: они порвались! — кричал он.
— Да хуле брюки? Главное — жив! Пойдем, выпьем, — предложил я.
— А мотоцикл? — Борис был очень ответственным, чего нельзя было сказать о мотоциклисте в танкистском шлеме.
— Да, хуй с ним. Утром с братьями заберем, — успокоил он нашего басиста.
И побрели мы обратно в село, усталые, грязные и счастливые.
Рассвет только, только начал пробиваться сквозь горизонт, и роса на траве искрилась алмазными россыпями. Слабый туман у пруда клубился как пушистая, белесая анаконда. В разных концах деревни орали петухи, и скрипело что-то. Я всегда хотел узнать, что же это скрипит в «глубинке» по утрам. Так до сих пор и не узнал. А ведь это важно, поверьте мне.
К дому мы подошли тихо, как тени предков.
Под навесом почти никого не было, кроме бородатого деда, спавшего, как и его дед, на лавке, укрывшись звездами. Мы присели за стол и наполнили стопки. Сейчас был тот самый момент, когда ты еще не похмеляешься, но уже и не продолжаешь. Это переходный период между «перегаром» и «сушняком». Ты все понимаешь, и полон надеж на новый день. Ты знаешь, что скоро ляжешь в теплую пушистую нишу и заснешь с улыбкой на устах и с мечтами в груди.
— Бульончику утиного, горячего хлебните, ребята, — сказала мать невесты (заведующая сельской библиотекой), ставя на стол кастрюльку с ароматным питанием.
Мы хлебнули, не обращая внимания на трупики мелких плодовых мушек в жидкости. Это был тот самый, легендарный бульон, после которого ты не чувствуешь угрызений совести и тошноты. Он переваривает плохие чакры и не трогает хорошие. А под самогон — это уже нанотехнологии, про которые все время спорят президенты на каких-то там саммитах. Так или иначе, перекусив и все такое, я пошел в «хату».
Монстр, по-видимому, меня не нашел, и спал под платьем невесты на топчане в коридоре. Лёня и Блондин покоились на длинноногих кроватях под лоскутными одеялами. У Блондина на лбу расцвела здоровенная лиловая шишка (наверное, опять со ступенек ебнулся). Кота я не увидел — значит, гуляет...
Занавески на окнах не давали ранним лучам солнца проникать в помещение, где отдыхали «музыканты из города». Ведь им еще предстоит играть «второй день», а это уже марафон. Марафон волшебный, и если не отдохнуть, то можно сойти с дистанции. А кому это нужно? Поэтому я лег на продавленный диван с подушкой-тулупом и накрылся… Нет, я не накрылся, я только снял кроссовки и носки. А уж сон сделал свое доброе дело — оградил меня от пережитого и непонятого железным занавесом. Так было, так есть и так будет. Всегда и вовеки веков…
…Интересно, на какой кассете выключили магнитофон: на той, где группа «Мираж» или где «Электроклуб»?..
А про рок я даже и не вспомнил. Незачем…
© Bespyatkin
Monday, February 1, 2010
Раздувающий звёзды
Коротенький добрый рассказ
Аня растила сына одна. Когда малышу исполнилось пять лет, он начал задавать вопросы про папу. Ей не пришлось ему врать, она честно и откровенно сказала, что Вадим, папа Сани, был милиционером и погиб на задании. Правда, она не рассказывала Сашке, что его отец был застрелен шальной пулей, которая могла попасть в такого же мальчугана как сын. Какой-то алкаш в момент очередной «бытовухи» вытащил из шкафа ружье, застрелил в упор жену, а потом открыл окно и, периодически прикладываясь к горлышку «роднульки», начал пьяную пальбу по живым мишеням во дворе. Прибывшая опергруппа быстро нашла участкового, прячущегося от пуль за углом дома, совместно решалось, как разбираться с ситуацией. Неожиданно, несмотря на предупреждение жильцов, открылась дверь соседнего с дебоширом подъезда, оттуда выкатился мальчуган и побежал детскими шажками к площадке. Вадим, недолго думая, рванул, матерясь, ему наперерез и поймал пулю, которая должна была прервать толком и не начавшуюся жизнь мальчонки.
Алкоголика скрутили, надавали по почкам, посадили. Аня осталась с годовалым сыном одна.
Что делать дальше она не знала. Правда, когда она, рыдая, уткнулась отцу покойного мужа в плечо, то он, хмуря кустистые брови, сказал: «Дочка, не бойся, одну мы тебя не оставим. Ты смотри за Сашкой, мы присмотрим за тобой».
Сашка, несмотря на «безотцовщину», рос спокойным, смышленым ребенком. Бывали детские драки во дворе, шалости в садике, но и соседи, и воспитатели, понимая ситуацию Ани, на мальчика не ругались.
- Мам, а кто раздувает звезды? – однажды серьезно спросил он ее, когда она укладывала его спать. Перед сном он не любил слушать сказки, считая себя уже взрослым для этого. Он засыпал, глазея на звездное небо за окном, разглядывая причудливые рисунки, образованные созвездиями, улыбаясь, когда звезды ему подмигивали.
- Сынуль, как это кто? – слегка опешила Аня, - никто не задувает. А чего ты спросил?
- Моей звездочки сегодня не видно. А вчера, позавчера, позапозапоза….. в общем, всегда она видна была. Наверное, она погасла, надо раздуть как костер, а то умрет… - грустно произнес Саня, глядя на маму сонными глазенками.
- Родной мой, она не погасла, она просто легла спать, а завтра проснется, - придумала Аня, - так что, давай-ка и ты баиньки.
Саня вздохнул, повернулся к стенке и, уже засыпая, пробормотал:
- Спокойной ночи, мамуль….
С утра Анюта завезла Сашку в садик и поехала на работу. Как всегда беготня, заявки, разрывающийся телефон, злые и нетерпеливые водители – обычные будни логиста, оператора по заявкам.
После обеда коллега позвала Аню к телефону.
- Там тебе из садика звонят… - растерянно пробормотала она, уставившись на Аню.
- Анна Владимировна, голубушка, - затараторила воспитательница Сани, - беда! Сашеньку машина сбила, увезли в «тройку», он за мячом на дорогу выскочил, я даже заметить не успела….
Трубка с громким стуком ударилась о пол. Аня в панике заметалась по кабинету, потом, схватив сумку и кофту, кинулась к выходу.
Сердце выпрыгивало из груди от страха, кровь билась в висках, все ускоряя ритм. Аня всю дорогу кричала на водителей, не уступающих ей дорогу. Они орали вслед что-то ругательное, но ей было не до этого.
Самое интересное, что слез не было – грудь от испуга сжало так, что плакать было невозможно.
Аня вбежала в приемный покой третьей больницы и рванулась к регистратуре. После минут пяти нерасторопных поисков, седая, ворчливая регистраторша нашла данные Саши. По коридору отделения реанимации Аня неслась так, что сломала каблук, но, не обращая на это внимания, заковыляла дальше, пока ее не ухватил за плечи высокий врач в белом халате и в маске.
- Девушка, вы куда? Тут реанимация, вы понимаете?
- Сын… у меня здесь сын… Сашенька… - пытаясь отдышаться и глотая слова, затараторила Аня.
- Возраст? Пять? К нему нельзя, он… его спасают, девушка.
- Как!? От чего!? – схватила врача за лацкан халата Анюта.
- Множественные переломы, серьезная черепно-мозговая травма, возможны повреждения внутренних органов. Мне, наверное, не стоит об этом сейчас говорить, но… как вас зовут? Аня? Давайте без иллюзий, Аня. Мы за него боремся. У вас есть с кем тут побыть? Звоните, зовите. Держитесь. – врач мягко сжал плечо девушки и быстрым шагом направился в палату, над входом в которую тускло горела красная лампа.
Отец Вадима примчался в больницу через пятнадцать минут после звонка Ани. Они просидели в обнимку на скамье в коридоре до вечера – она ревела, наконец-то дав волю слезам, он ее успокаивал, гладя по голове и шепча теплые слова надежды.
Первое, что увидел Саша, приоткрыв глаза – это небо. Огромное, звездное небо. Звезды были так близко, что до них, казалось можно дотронуться.
Повернув голову, он обнаружил, что лежит в густой, мягкой и сочной траве. Саня услышал тихие шаги, и перед ним вдруг вырос высокий силуэт.
- Ну здравствуй, сын. – услышал мальчик тихий, но уверенный голос. Он видел отца только на фотографиях, но, приглядевшись, подскочил как ошпаренный и бросился мужчине на шею.
- Папка! Папочка! Я так ждал тебя! Ты вернулся! Ура! – затараторил Саня, размазывая по щекам счастливые слезы.
- Сашкин, я, к сожалению, не вернулся, но зато ты у меня в гостях, - грустно улыбнулся Вадим, обнимая ребенка, - ну что, пойдем, научу тебя раздувать звезды.
Взявшись за руки они пошли по мягкой траве к горизонту. Небесные светила заливали все вокруг теплым, нежным сиянием, тишина, казалось, звенела от их лучей.
Когда звезды стали так близко, что их можно было взять в ладони, Вадим остановился и показал сыну на темное пятно на небосводе.
- Видишь, Сашкин, вон она, твоя звездочка. Дуй, родной, дуй изо всех сил, и она разгорится.
Саня втянул в себя полную грудь воздуха и, целясь в свою звезду и сложив губы трубочкой, резко выдохнул, так что аж заболели легкие. Звезда начала медленно разгораться. Вначале она горела тусклым, ярким светом. Потом начала желтеть, а после вспыхнула так, что смотреть на нее уже было больно. Саня зажмурился.
- Пульс! Доктор, пошел пульс! – сквозь глухой шум услышал он женский голос. Приоткрыв веки, он обнаружил, что его звезда все еще ярко сияет, только ее от него отделяют какие-то люди в белой одежде и в масках. Ничего не понимая, он опять зажмурился и провалился в неожиданно наступившую в его голове темноту.
Ане разрешили зайти к сыну только через несколько часов после операции.
- Анна, три минуты. И не давайте ему говорить – он пока еще очень слаб. – Сказал ей тот же врач, который поймал ее в коридоре.
Сашка лежал в огромной кровати, весь перебинтованный. Увидев Аню, он слабо ей улыбнулся, а когда она подошла к нему, он тихо, но уверенно прошептал:
- Мамочка… Мамуля… Теперь я знаю, кто раздувает звезды. Это мой папа.
©Yan4ello
Аня растила сына одна. Когда малышу исполнилось пять лет, он начал задавать вопросы про папу. Ей не пришлось ему врать, она честно и откровенно сказала, что Вадим, папа Сани, был милиционером и погиб на задании. Правда, она не рассказывала Сашке, что его отец был застрелен шальной пулей, которая могла попасть в такого же мальчугана как сын. Какой-то алкаш в момент очередной «бытовухи» вытащил из шкафа ружье, застрелил в упор жену, а потом открыл окно и, периодически прикладываясь к горлышку «роднульки», начал пьяную пальбу по живым мишеням во дворе. Прибывшая опергруппа быстро нашла участкового, прячущегося от пуль за углом дома, совместно решалось, как разбираться с ситуацией. Неожиданно, несмотря на предупреждение жильцов, открылась дверь соседнего с дебоширом подъезда, оттуда выкатился мальчуган и побежал детскими шажками к площадке. Вадим, недолго думая, рванул, матерясь, ему наперерез и поймал пулю, которая должна была прервать толком и не начавшуюся жизнь мальчонки.
Алкоголика скрутили, надавали по почкам, посадили. Аня осталась с годовалым сыном одна.
Что делать дальше она не знала. Правда, когда она, рыдая, уткнулась отцу покойного мужа в плечо, то он, хмуря кустистые брови, сказал: «Дочка, не бойся, одну мы тебя не оставим. Ты смотри за Сашкой, мы присмотрим за тобой».
Сашка, несмотря на «безотцовщину», рос спокойным, смышленым ребенком. Бывали детские драки во дворе, шалости в садике, но и соседи, и воспитатели, понимая ситуацию Ани, на мальчика не ругались.
- Мам, а кто раздувает звезды? – однажды серьезно спросил он ее, когда она укладывала его спать. Перед сном он не любил слушать сказки, считая себя уже взрослым для этого. Он засыпал, глазея на звездное небо за окном, разглядывая причудливые рисунки, образованные созвездиями, улыбаясь, когда звезды ему подмигивали.
- Сынуль, как это кто? – слегка опешила Аня, - никто не задувает. А чего ты спросил?
- Моей звездочки сегодня не видно. А вчера, позавчера, позапозапоза….. в общем, всегда она видна была. Наверное, она погасла, надо раздуть как костер, а то умрет… - грустно произнес Саня, глядя на маму сонными глазенками.
- Родной мой, она не погасла, она просто легла спать, а завтра проснется, - придумала Аня, - так что, давай-ка и ты баиньки.
Саня вздохнул, повернулся к стенке и, уже засыпая, пробормотал:
- Спокойной ночи, мамуль….
С утра Анюта завезла Сашку в садик и поехала на работу. Как всегда беготня, заявки, разрывающийся телефон, злые и нетерпеливые водители – обычные будни логиста, оператора по заявкам.
После обеда коллега позвала Аню к телефону.
- Там тебе из садика звонят… - растерянно пробормотала она, уставившись на Аню.
- Анна Владимировна, голубушка, - затараторила воспитательница Сани, - беда! Сашеньку машина сбила, увезли в «тройку», он за мячом на дорогу выскочил, я даже заметить не успела….
Трубка с громким стуком ударилась о пол. Аня в панике заметалась по кабинету, потом, схватив сумку и кофту, кинулась к выходу.
Сердце выпрыгивало из груди от страха, кровь билась в висках, все ускоряя ритм. Аня всю дорогу кричала на водителей, не уступающих ей дорогу. Они орали вслед что-то ругательное, но ей было не до этого.
Самое интересное, что слез не было – грудь от испуга сжало так, что плакать было невозможно.
Аня вбежала в приемный покой третьей больницы и рванулась к регистратуре. После минут пяти нерасторопных поисков, седая, ворчливая регистраторша нашла данные Саши. По коридору отделения реанимации Аня неслась так, что сломала каблук, но, не обращая на это внимания, заковыляла дальше, пока ее не ухватил за плечи высокий врач в белом халате и в маске.
- Девушка, вы куда? Тут реанимация, вы понимаете?
- Сын… у меня здесь сын… Сашенька… - пытаясь отдышаться и глотая слова, затараторила Аня.
- Возраст? Пять? К нему нельзя, он… его спасают, девушка.
- Как!? От чего!? – схватила врача за лацкан халата Анюта.
- Множественные переломы, серьезная черепно-мозговая травма, возможны повреждения внутренних органов. Мне, наверное, не стоит об этом сейчас говорить, но… как вас зовут? Аня? Давайте без иллюзий, Аня. Мы за него боремся. У вас есть с кем тут побыть? Звоните, зовите. Держитесь. – врач мягко сжал плечо девушки и быстрым шагом направился в палату, над входом в которую тускло горела красная лампа.
Отец Вадима примчался в больницу через пятнадцать минут после звонка Ани. Они просидели в обнимку на скамье в коридоре до вечера – она ревела, наконец-то дав волю слезам, он ее успокаивал, гладя по голове и шепча теплые слова надежды.
Первое, что увидел Саша, приоткрыв глаза – это небо. Огромное, звездное небо. Звезды были так близко, что до них, казалось можно дотронуться.
Повернув голову, он обнаружил, что лежит в густой, мягкой и сочной траве. Саня услышал тихие шаги, и перед ним вдруг вырос высокий силуэт.
- Ну здравствуй, сын. – услышал мальчик тихий, но уверенный голос. Он видел отца только на фотографиях, но, приглядевшись, подскочил как ошпаренный и бросился мужчине на шею.
- Папка! Папочка! Я так ждал тебя! Ты вернулся! Ура! – затараторил Саня, размазывая по щекам счастливые слезы.
- Сашкин, я, к сожалению, не вернулся, но зато ты у меня в гостях, - грустно улыбнулся Вадим, обнимая ребенка, - ну что, пойдем, научу тебя раздувать звезды.
Взявшись за руки они пошли по мягкой траве к горизонту. Небесные светила заливали все вокруг теплым, нежным сиянием, тишина, казалось, звенела от их лучей.
Когда звезды стали так близко, что их можно было взять в ладони, Вадим остановился и показал сыну на темное пятно на небосводе.
- Видишь, Сашкин, вон она, твоя звездочка. Дуй, родной, дуй изо всех сил, и она разгорится.
Саня втянул в себя полную грудь воздуха и, целясь в свою звезду и сложив губы трубочкой, резко выдохнул, так что аж заболели легкие. Звезда начала медленно разгораться. Вначале она горела тусклым, ярким светом. Потом начала желтеть, а после вспыхнула так, что смотреть на нее уже было больно. Саня зажмурился.
- Пульс! Доктор, пошел пульс! – сквозь глухой шум услышал он женский голос. Приоткрыв веки, он обнаружил, что его звезда все еще ярко сияет, только ее от него отделяют какие-то люди в белой одежде и в масках. Ничего не понимая, он опять зажмурился и провалился в неожиданно наступившую в его голове темноту.
Ане разрешили зайти к сыну только через несколько часов после операции.
- Анна, три минуты. И не давайте ему говорить – он пока еще очень слаб. – Сказал ей тот же врач, который поймал ее в коридоре.
Сашка лежал в огромной кровати, весь перебинтованный. Увидев Аню, он слабо ей улыбнулся, а когда она подошла к нему, он тихо, но уверенно прошептал:
- Мамочка… Мамуля… Теперь я знаю, кто раздувает звезды. Это мой папа.
©Yan4ello
Subscribe to:
Posts (Atom)